Гроза в деревне всегда казалась мне потрясающим, захватывающим зрелищем! Розовые молнии вырисовывали на черном небе зигзаги, трезубцы, дуги и даже замысловатые китайские иероглифы. Но все это великолепие обычно радовало не долго. Бабушка во время грозы испытывала не первобытный и панический, а, скорее, благоговейный страх; при каждой вспышке молнии осеняла себя крестным знамением, бормотала под нос молитвы и вообще называла безобидную грозу емким и страшным словом «светопредставление». Глянув на бабулю, я понимала, что это не ТОТ дождь, и историй сегодня не будет…
Добавить в моё избранное
4 мин, 31 сек 12503
А вот когда заряжал нудный, не по-летнему мерзопакостный моросящий дождичишка, в избе темнело, и все рассаживались за большим столом, у меня начинало сладко «сосать под ложечкой»: я понимала, что дождь на сей раз ТОТ самый, а, значит, свою порцию страшилок получит каждый.
Начиналось так:
— Ба-а-аб! Расскажи сказку! — канючил кто-то.
— Каку, детонька? — бабуля делала удивленные глаза.
— Про русалочку… — продолжал «канючка».
— Что ты, детка, — тон у бабули был такой, будто у нее спросили несусветную глупость, — разве это сказка? Это правда! Вона там, за посадками, — бабуля поднимала руку и указывала в одном только ей ведомом направлении, — было озеро лесное, и жили в ём девки бесстыжи, такось ходили они раздетками, ну, голы совсем… Бабуля рассказывала, рассказывала, а мы сидели с открытыми ртами и боялись пошевелиться. В кульминационные моменты у нас, благодарных слушателей, иногда вырывалось в унисон: «Ой!» или «Ах!», иногда рассказ прерывался вопросом; тогда бабушка спокойно объясняла все детали истории — и вещала дальше.
Летом «осенние моросящие» дожди случались не часто, поэтому историй было немного, благодаря чему они не мешались в кашу и помнились отчетливо, с подробностями.
Вот одна из них и постараюсь рассказать ее, подражая бабулиной манере.
Наша соседняя деревушка Дубровка была всего в 4 верстах. Почему Дубровка? Дубы там не водились, но были огромные старые вязы. Деревушка маленькая, всего несколько десятков дворов. Работы полно, а в домах — одни бабы да девки. Народ тамошний жил дружно, но бедно, да и откуда взяться богатству, коли война только закончилась. Вот по сему обычно не удивлялся люд, когда какой-нибудь служивый мимо проходил или переночевать стучался: может домой шел счастливец, выжил.
У тетки Поли муж о ту пору помер уже. Остался сынок в селе соседнем да дочка Аннушка. Сынок пришел с войны живехонек к жене и ребятишкам. Жена его сейчас на сносях была, вот и пошла тетка на два денечка к сыну да невестке, подсобить, помочь с внучатами. Аннушке дочке тогда шел осьмнадцатый годок. Ладная да милая. Матушка ушла, а Аннушка соседку Катю домой позвала: вдвоем-то веселее ночь коротать.
Стемнело уже. Поужинали девушки, стали посуду со стола собирать. Катька-то, глядь, за окно, а по ту сторону, за оконцем, на улице, служивый стоит, симпатичный такой парень, в гимнастерке, как водится. Девушки засмущались, засмеялись. А парнишка за окном губы сложил трубочкой и сделал так: «Фу-у-у-у!», свет-то и погас в избе! Электричества не было тогда, над столом лампу керосиновую вешали на крюк. Свет погас, а девушки за шутку приняли: «Ой-де, совпало как! Служивый дунул — да и свет погас! Вот проказник!» Девчата еще раз спичкой чиркнули и лампу керосиновую разожгли.
А служивый не унимается, девок веселит: «Фуу-у-!» — сказал — свет-то и опять затух… Поплохело девам, страшно стало: а вдруг то не человек вершит? Не быват так, чтоб лампа через окно тухла… страшно стало девам, боязно. Катя кличет Аннушке: «Анна, пойдем, дорогая, посмотрим, изба твоя заперта, аль нет? От лиха всякого, айда, (пойдем) поглядим?» Сходили девы, избу на крюк запёрли, да и с перепугу спать легли. Одеяло на уши натянули, боятся-гогочут, гогочут-боятся, дело-то молодое… Стали девоньки засыпать. Сколь можно животы надрывать? Вставать-то рано, до зори ранней, зимней, коровку доить, покуда мать у братца в гостях — сами хозяюшки… Ночь. Спит Катенька, да дремлет Аннушка. С боку на бок переворачивается: сон-то нейдет! Слышит, ой, щеколда скрипит! Пихает в бок подруженьку Катеньку: «Катя! Катя, проснись, аль мне слышится?» Катюшка проснулась. С боку на бок перевернулась и шепчет спросонья: «Что ты? Уймись, спать дай!». А Аннушке сон — не сон! Слышит, щеколда движется, потом половицы как заскрипели… Тетка Поля днем домой возвращалася от сына — проведала, значит. Подошла к избе, в дверь вошла входную, дальше — сени, только из сеней в избу дверь настежь открыта. «Вот окоянна, — подумала мать, — Нюрка ума рехнулась! Избу выстудит, дров не напасешься, сейчас задам трёпку-то!».
— Анна! Нюрка! Где тебя собаки носят?
Тишина в ответ. Зашла в комнату да и обомлела… Лежит на кровати Катька соседская, а на полу, почти под кроватею — Анька, ейная доча родная! Недвижимы лежат, как и вовсе не дышат.
Завопила тетка Поля, завыла, завизжала да и бегом из избы прочь! Бежит по деревне, орет, как полоумна: «Люди добры, помогите, убили, убили!».
Ой, что тута началоси! Вся деревня сбежалась!
Потом по округе разнеслось: нечистый бродит.
Оказалось, вона как оно обернулось. Легли спать девки: на Кате креста не было, комсомолка, а Аннушка завсегда под рубахой крест носила. Нечистый в дом зашел, двери отпер, душегубец, подошел к кровати, стал крайнюю Аннушку душить, да крестом-то руки ожег. Сбросил ее на пол, давай вторую душить да и задушил насмерть.
Начиналось так:
— Ба-а-аб! Расскажи сказку! — канючил кто-то.
— Каку, детонька? — бабуля делала удивленные глаза.
— Про русалочку… — продолжал «канючка».
— Что ты, детка, — тон у бабули был такой, будто у нее спросили несусветную глупость, — разве это сказка? Это правда! Вона там, за посадками, — бабуля поднимала руку и указывала в одном только ей ведомом направлении, — было озеро лесное, и жили в ём девки бесстыжи, такось ходили они раздетками, ну, голы совсем… Бабуля рассказывала, рассказывала, а мы сидели с открытыми ртами и боялись пошевелиться. В кульминационные моменты у нас, благодарных слушателей, иногда вырывалось в унисон: «Ой!» или «Ах!», иногда рассказ прерывался вопросом; тогда бабушка спокойно объясняла все детали истории — и вещала дальше.
Летом «осенние моросящие» дожди случались не часто, поэтому историй было немного, благодаря чему они не мешались в кашу и помнились отчетливо, с подробностями.
Вот одна из них и постараюсь рассказать ее, подражая бабулиной манере.
Наша соседняя деревушка Дубровка была всего в 4 верстах. Почему Дубровка? Дубы там не водились, но были огромные старые вязы. Деревушка маленькая, всего несколько десятков дворов. Работы полно, а в домах — одни бабы да девки. Народ тамошний жил дружно, но бедно, да и откуда взяться богатству, коли война только закончилась. Вот по сему обычно не удивлялся люд, когда какой-нибудь служивый мимо проходил или переночевать стучался: может домой шел счастливец, выжил.
У тетки Поли муж о ту пору помер уже. Остался сынок в селе соседнем да дочка Аннушка. Сынок пришел с войны живехонек к жене и ребятишкам. Жена его сейчас на сносях была, вот и пошла тетка на два денечка к сыну да невестке, подсобить, помочь с внучатами. Аннушке дочке тогда шел осьмнадцатый годок. Ладная да милая. Матушка ушла, а Аннушка соседку Катю домой позвала: вдвоем-то веселее ночь коротать.
Стемнело уже. Поужинали девушки, стали посуду со стола собирать. Катька-то, глядь, за окно, а по ту сторону, за оконцем, на улице, служивый стоит, симпатичный такой парень, в гимнастерке, как водится. Девушки засмущались, засмеялись. А парнишка за окном губы сложил трубочкой и сделал так: «Фу-у-у-у!», свет-то и погас в избе! Электричества не было тогда, над столом лампу керосиновую вешали на крюк. Свет погас, а девушки за шутку приняли: «Ой-де, совпало как! Служивый дунул — да и свет погас! Вот проказник!» Девчата еще раз спичкой чиркнули и лампу керосиновую разожгли.
А служивый не унимается, девок веселит: «Фуу-у-!» — сказал — свет-то и опять затух… Поплохело девам, страшно стало: а вдруг то не человек вершит? Не быват так, чтоб лампа через окно тухла… страшно стало девам, боязно. Катя кличет Аннушке: «Анна, пойдем, дорогая, посмотрим, изба твоя заперта, аль нет? От лиха всякого, айда, (пойдем) поглядим?» Сходили девы, избу на крюк запёрли, да и с перепугу спать легли. Одеяло на уши натянули, боятся-гогочут, гогочут-боятся, дело-то молодое… Стали девоньки засыпать. Сколь можно животы надрывать? Вставать-то рано, до зори ранней, зимней, коровку доить, покуда мать у братца в гостях — сами хозяюшки… Ночь. Спит Катенька, да дремлет Аннушка. С боку на бок переворачивается: сон-то нейдет! Слышит, ой, щеколда скрипит! Пихает в бок подруженьку Катеньку: «Катя! Катя, проснись, аль мне слышится?» Катюшка проснулась. С боку на бок перевернулась и шепчет спросонья: «Что ты? Уймись, спать дай!». А Аннушке сон — не сон! Слышит, щеколда движется, потом половицы как заскрипели… Тетка Поля днем домой возвращалася от сына — проведала, значит. Подошла к избе, в дверь вошла входную, дальше — сени, только из сеней в избу дверь настежь открыта. «Вот окоянна, — подумала мать, — Нюрка ума рехнулась! Избу выстудит, дров не напасешься, сейчас задам трёпку-то!».
— Анна! Нюрка! Где тебя собаки носят?
Тишина в ответ. Зашла в комнату да и обомлела… Лежит на кровати Катька соседская, а на полу, почти под кроватею — Анька, ейная доча родная! Недвижимы лежат, как и вовсе не дышат.
Завопила тетка Поля, завыла, завизжала да и бегом из избы прочь! Бежит по деревне, орет, как полоумна: «Люди добры, помогите, убили, убили!».
Ой, что тута началоси! Вся деревня сбежалась!
Потом по округе разнеслось: нечистый бродит.
Оказалось, вона как оно обернулось. Легли спать девки: на Кате креста не было, комсомолка, а Аннушка завсегда под рубахой крест носила. Нечистый в дом зашел, двери отпер, душегубец, подошел к кровати, стал крайнюю Аннушку душить, да крестом-то руки ожег. Сбросил ее на пол, давай вторую душить да и задушил насмерть.
