Мне велели не упоминать никаких брендов, ни одного. Без самой крайней необходимости, разумеется. Если я иду по улице в плаще и в шляпе, в брюках и ботинках, то следует позабыть, какой фирмы на мне плащ, какой – шляпа (хотя голова у меня, буквально, забита названиями шляпных производителей, я знаю их сотни…), это будет только мешать, говорят мне. Я, хоть и сомневаюсь, но не спорю: у меня привычка – никогда не спорить. Что с нами со всеми станет, если мы заведем обыкновение спорить по пустякам!
Добавить в моё избранное
16 мин, 19 сек 15592
Во мне толпятся многие языки, я же пока выбрал этот – уверен, что не прогадаю. Опять таки и язык аборигенов слишком похож на мой! Немаловажное обстоятельство!
Но чужие языки могут выплеснуться из меня. Внезапно, неудержимо; я буду кричать, метаться, сбивающийся мой голос окажется подхвачен порывами осеннего ветра, я буду разоблачен, низвержен, все воочию убедятся в моей враждебности – и тогда мне каюк, разумеется! Нет, надо следить за собой, надо сдерживаться, отстраняться! Пока у меня еще остались силы. А остались у меня еще силы?
Новая моя квартирная хозяйка велела мне не высовываться в форточку. Как будто я часто высовываюсь! Хотя, когда она ушла, нарочно высунулся. Оказалось – интересно: новое ощущение. Высоты я, конечно, боюсь, но меня долго тренировали, и я могу преодолевать страх – это здорово помогает.
Она будто знала заранее. Это я о квартирной хозяйке.
Я умею преодолевать многие страхи, даже страх разоблачения. Я приучил себя к тому, что меня могут разоблачить в любую минуту. Внезапно, без видимой причины.
Тележная! Проклятая Тележная улица! С таким наименованием улицам жить вообще нельзя. Зато Невский неподалеку. Он словно выскакивает из-под ног или, наоборот, бросается под ноги. Будто собачонка, с лаем. Такие вот у вас проспекты!
Причины всегда невидимы.
Во мне долго набухало новое слово.
– Я теперь точно знаю: вся проблема в дешифровщиках, нет приличных дешифровщиков, – сказал я. – Можете вообразить: ни одного!
– Что? – вздрогнула женщина.
Тут и я несколько опомнился. Взял тон ниже. Ниже и глуше.
Не такой, как у заговорщика. Скорее, как у сетующего.
– Шифровщики-то остались, – подтвердил я. – Отчасти и я сам – шифровщик. Но ведь сообщение нужно потом кому-то и распознать…
– Рыбу по-польски брать станете? – переспросила она.
– Долго готовится?
– Двадцать минут! – тут уж она окончательно сделалась официанткой. Можно было даже не сомневаться.
– Если двадцать минут, возьму, пожалуй. Можно подумать, я не найду двадцати минут для вашей рыбы по-польски.
– Пойду, скажу на кухне.
– Да, именно так все и передайте!
Она ушла. Пожалуй, несколько поспешнее, чем можно было предполагать.
Мы так и не поняли друг друга.
Мы часто не понимаем друг друга.
Тем лучше! Если уж мы еще станем понимать каждого, так тогда и вовсе хоть в петлю лезь! Разумеется, лучше жить, не понимая. В том мое глубокое убеждение.
Одно из многих.
Зато оно глубже всех ваших убеждений. В том числе, и самых глубоких.
Возможно, мой прежний акцент все-таки сохранился.
Иногда молчание мое громче моих речей. Не говоря уж о вздохах. И иных выходках.
Третьего дня я был в Берлине. Рядом с Цоологишергартен ел у молодого, скуластого, улыбчивого китайца из ларька китайскую вермишель, жаренную с овощами и мясом. Вермишель была в бумажном стакане, и к ней придавался нестерпимо жгучий соус. Соус был нестерпим, но я терпел. Заливал раскаленную утробу ледяным пивом из бутылки. Так и спасался.
Там я был спокойнее, чем здесь.
Хотя не могу сказать, что мне ничто не угрожало.
Берлин холоден.
Земля под Берлином тверда и безжалостна. Землю, вроде берлинской, и поискать – так не сыщешь!
Опасность есть везде. Она в тебе самом, она в воздухе и в воде. Она в пиве и в китайской вермишели, она и в самом китайце, эту вермишель продающем. Опасность как птица: летает туда и сюда. И еще опасность как ветер. Впрочем, скорее, она как ветер и птица одновременно.
Тиргартен же исхожен вдоль и поперек, я его давно не люблю.
Гадок Тиргартен.
На Александерплатц меня вытошнило всем тем, съеденным у Цоологишергартен. Жгучим, китайским. Желудок всегда прав. Мозг значительно реже.
Квартирную хозяйку я постарался побыстрее спровадить.
Для чего ей было говорить мне о форточках?
Прежде я носил в себе один трагизм несмыкания. Несмыкания с миром и млекопитающими. Это много, очень много, того просто пока никто не осознает. Теперь же меня все чаще посещает отчаяние возможной уловленности. Она же еще требует осмысления.
Без квартирной хозяйки я сделался великолепен. Будто бриллиант, великолепен. Бриллиантам всегда мешают квартирные хозяйки. Они так поступают нарочно. Возможно, сами воображают себя бриллиантами. Но они не бриллианты!
Мне принесли рыбу. Ту самую, по-польски. Я почти сразу пожалел об этом. Мог ли я думать прежде, что когда-нибудь пожалею о заказанной рыбе? Это, по меньшей мере, странно!
Не люблю странного.
Пройдите со мной вместе дорогою слов, отдохните от трудов и смыслов своих под их (слов) протяжную, раскатистую, восхитительную музыку, задохнитесь от их беззастенчивой непосредственности, от их пожароопасного лукавства, от их промозглой грандиозности, от их умаления, от их распыленности!
Но чужие языки могут выплеснуться из меня. Внезапно, неудержимо; я буду кричать, метаться, сбивающийся мой голос окажется подхвачен порывами осеннего ветра, я буду разоблачен, низвержен, все воочию убедятся в моей враждебности – и тогда мне каюк, разумеется! Нет, надо следить за собой, надо сдерживаться, отстраняться! Пока у меня еще остались силы. А остались у меня еще силы?
Новая моя квартирная хозяйка велела мне не высовываться в форточку. Как будто я часто высовываюсь! Хотя, когда она ушла, нарочно высунулся. Оказалось – интересно: новое ощущение. Высоты я, конечно, боюсь, но меня долго тренировали, и я могу преодолевать страх – это здорово помогает.
Она будто знала заранее. Это я о квартирной хозяйке.
Я умею преодолевать многие страхи, даже страх разоблачения. Я приучил себя к тому, что меня могут разоблачить в любую минуту. Внезапно, без видимой причины.
Тележная! Проклятая Тележная улица! С таким наименованием улицам жить вообще нельзя. Зато Невский неподалеку. Он словно выскакивает из-под ног или, наоборот, бросается под ноги. Будто собачонка, с лаем. Такие вот у вас проспекты!
Причины всегда невидимы.
Во мне долго набухало новое слово.
– Я теперь точно знаю: вся проблема в дешифровщиках, нет приличных дешифровщиков, – сказал я. – Можете вообразить: ни одного!
– Что? – вздрогнула женщина.
Тут и я несколько опомнился. Взял тон ниже. Ниже и глуше.
Не такой, как у заговорщика. Скорее, как у сетующего.
– Шифровщики-то остались, – подтвердил я. – Отчасти и я сам – шифровщик. Но ведь сообщение нужно потом кому-то и распознать…
– Рыбу по-польски брать станете? – переспросила она.
– Долго готовится?
– Двадцать минут! – тут уж она окончательно сделалась официанткой. Можно было даже не сомневаться.
– Если двадцать минут, возьму, пожалуй. Можно подумать, я не найду двадцати минут для вашей рыбы по-польски.
– Пойду, скажу на кухне.
– Да, именно так все и передайте!
Она ушла. Пожалуй, несколько поспешнее, чем можно было предполагать.
Мы так и не поняли друг друга.
Мы часто не понимаем друг друга.
Тем лучше! Если уж мы еще станем понимать каждого, так тогда и вовсе хоть в петлю лезь! Разумеется, лучше жить, не понимая. В том мое глубокое убеждение.
Одно из многих.
Зато оно глубже всех ваших убеждений. В том числе, и самых глубоких.
Возможно, мой прежний акцент все-таки сохранился.
Иногда молчание мое громче моих речей. Не говоря уж о вздохах. И иных выходках.
Третьего дня я был в Берлине. Рядом с Цоологишергартен ел у молодого, скуластого, улыбчивого китайца из ларька китайскую вермишель, жаренную с овощами и мясом. Вермишель была в бумажном стакане, и к ней придавался нестерпимо жгучий соус. Соус был нестерпим, но я терпел. Заливал раскаленную утробу ледяным пивом из бутылки. Так и спасался.
Там я был спокойнее, чем здесь.
Хотя не могу сказать, что мне ничто не угрожало.
Берлин холоден.
Земля под Берлином тверда и безжалостна. Землю, вроде берлинской, и поискать – так не сыщешь!
Опасность есть везде. Она в тебе самом, она в воздухе и в воде. Она в пиве и в китайской вермишели, она и в самом китайце, эту вермишель продающем. Опасность как птица: летает туда и сюда. И еще опасность как ветер. Впрочем, скорее, она как ветер и птица одновременно.
Тиргартен же исхожен вдоль и поперек, я его давно не люблю.
Гадок Тиргартен.
На Александерплатц меня вытошнило всем тем, съеденным у Цоологишергартен. Жгучим, китайским. Желудок всегда прав. Мозг значительно реже.
Квартирную хозяйку я постарался побыстрее спровадить.
Для чего ей было говорить мне о форточках?
Прежде я носил в себе один трагизм несмыкания. Несмыкания с миром и млекопитающими. Это много, очень много, того просто пока никто не осознает. Теперь же меня все чаще посещает отчаяние возможной уловленности. Она же еще требует осмысления.
Без квартирной хозяйки я сделался великолепен. Будто бриллиант, великолепен. Бриллиантам всегда мешают квартирные хозяйки. Они так поступают нарочно. Возможно, сами воображают себя бриллиантами. Но они не бриллианты!
Мне принесли рыбу. Ту самую, по-польски. Я почти сразу пожалел об этом. Мог ли я думать прежде, что когда-нибудь пожалею о заказанной рыбе? Это, по меньшей мере, странно!
Не люблю странного.
Пройдите со мной вместе дорогою слов, отдохните от трудов и смыслов своих под их (слов) протяжную, раскатистую, восхитительную музыку, задохнитесь от их беззастенчивой непосредственности, от их пожароопасного лукавства, от их промозглой грандиозности, от их умаления, от их распыленности!
