Вот уже третью неделю путешествовал я по деревням Трансильвании в поисках материала для будущей книги о князе Владе Цепеше, известном более как князь Дракул… Могу легко вообразить приунывшего и заскучавшего читателя, который с разочарованным видом спешит отложить в сторону мое повествование. И он по-своему прав, так как за последние несколько десятилетий тема эта уже порядком набила оскомину, а развитие кинематографа способствовало появлению куда большего количества версий, чем могла предложить литература. Но в те молодые годы я намеренно пренебрегал Стокером, знаменитой «Симфонии ужаса» не было еще и в помине, а лучезарная персона князя Дракула меня интересовала не как романиста или историка, но как этнографа и фольклориста. Книга же была мною задумана как вполне научный труд — сборник записанных слово в слово народных преданий, тщательно воспроизводящих особенности народной речи и ни в коем случае не испытавших на себе литературной обработки.
Добавить в моё избранное
36 мин, 54 сек 11500
Детство мое прошло в усадьбе на Буковине, где переплелись малорусское, мадьярское и румынское наречия, и это обстоятельство позволило мне в равной степени овладеть всеми тремя языками. Но одно дело — с рождения слышать речь своего разнообразного окружения или научиться изъясняться на стерильно-книжном языке, почерпнутом из учебников и грамматик, а другое дело — понимать его живые и многочисленные диалекты и разговаривать так, чтобы понимали и тебя. Месяцы, проведенные среди мадьярских и румынских крестьян разных провинций, так или иначе устранили этот досадный пробел, и, вернувшись к себе в Лемберг, я уже сам начинал озадачивать, а то и шокировать университетскую профессуру благоприобретенными словами и акцентом.
Путешествовал я, преимущественно, пешком. Вернее, из Лемберга я добрался поездом до Черновиц, а оттуда на перекладных до Теплицы, и с тех пор никаким транспортом почти не пользовался, если только кто-то сам не предлагал подвезти меня на телеге. Всё мое имущество состояло из заплечного мешка, большую часть которого занимало свернутое шерстяное одеяло, а кроме него там находился обычный набор странника: кое-что из одежды, умывальные принадлежности, фляга, спички, складной нож и главная ценность — пухлая тетрадь с путевыми заметками, ластик и несколько карандашей. Помимо этого, я всегда имел при себе разные приятные пустяки, которыми рассчитывал отблагодарить моих собеседников, не пожалевших своего драгоценного времени для чудака-фольклориста: леденцы, гребни, ленты, платочки, папиросы и даже на всякий случай была припасена горилка — крестьянин с чужаком не всегда разговорчив и общителен.
В С* я вошел, наверно, в пятом часу пополудни. Селяне ложатся спать рано, так что следовало поторопиться устроиться на ночлег, чтобы не тревожить потом сонных хозяев. Обычно мне хватало беглого взгляда на строения, чтобы определить, где мне предстоит ночевать: в доме ли, на сеновале или же разумнее и вовсе никуда не стучаться и расположиться где-нибудь под открытым небом, рискуя ночью вымокнуть до нитки под дождем. Мадьярские поселения зажиточнее румынских, но если в полунищей деревне тебя все же примут и поделятся, чем Бог послал, то в нищей и собственных забот хватает, а потому не стоит навязывать себя там, где своим неуместным появлением вызовешь, скорее всего, лишь раздражение.
Не успел, однако, показаться и первый дом, как вдалеке на выгоне, слева от дороги, я вдруг заметил несколько струек дыма, исходивших от костров. Приглядевшись, я различил острые верхушки палаток, а ведь я мог поклясться, что еще шагах в пятидесяти отсюда я не видел впереди себя ни огоньков, ни дыма, и даже сейчас ветер не доносил до меня запаха гари, хотя и дул в мою сторону.
Встречу с цыганским табором я всегда считал для себя удачей. Поверхностное знание здешнего кэлдэрарского наречия и основных обычаев, — равно как и рекомендации предыдущего баро, — помогали мне, как правило, преодолевать то естественное недоверие, какое цыгане испытывают в общении с чужаком, если только оно не входит в их планы. «Рекомендации» — в том смысле, что, стоило мне назвать несколько хорошо известных в этой среде имен, как мне тут же оказывали гостеприимство, и в течение всего времени моего пребывания в таборе я мог быть спокоен как за свое скудное имущество, так и — тем более — за жизнь.
Свернув с дороги, я направился по некошеной траве прямо к табору. Табор представлял собой не то чтобы стоянку, а, скорее, долговременное поселение, состоящее не только из повозок и палаток, но также землянок, сарайчиков и прочих строений, пригодных как для мастерских, так и для жилья, — одним словом, типичная кэлдэрарская община, ведущая полукочевую жизнь и облюбовавшая деревенскую окраину, оставаясь там на долгие годы, покуда есть возможность заработка. Раз так, рассудил я, то и деревня, стало быть, не такая уж и убогая, коль скоро лудильщики, ремесленники и гадалки поставили себя в зависимость от благосостояния здешних крестьян. Поворачивать назад, однако, уже не имело смысла, и я стал разыскивать баро. Первым моим поползновением было направиться к добротно-неуклюжему амбару, но я уже знал по опыту, что цыганский вожак не есть сеньор, а его жилище — вовсе не обязательно крепость, у подножия которой жмутся хижины вассалов. Так оно и вышло: «усадьба» местного баро состояла из пары сарайчиков и палатки. Цыгане уже вернулись с дневного промысла, собирались у костров, готовили еду, — всего семей пять-шесть: как видно, табор небольшой. Баро оказался красивым и нестарым еще мужчиной, впечатление производил человека строгого и немногословного, но в то же время держался приветливо и спокойно-доброжелательно, без той не слишком приятной цыганской двусмысленности, когда никак не можешь понять: правду говорит твой собеседник или шутит; когда на полном серьезе тебе выдают сочиняемые на ходу байки, которые с легкой руки самих же цыган потом у нас и формируют самые фантастические представления об этом племени.
Путешествовал я, преимущественно, пешком. Вернее, из Лемберга я добрался поездом до Черновиц, а оттуда на перекладных до Теплицы, и с тех пор никаким транспортом почти не пользовался, если только кто-то сам не предлагал подвезти меня на телеге. Всё мое имущество состояло из заплечного мешка, большую часть которого занимало свернутое шерстяное одеяло, а кроме него там находился обычный набор странника: кое-что из одежды, умывальные принадлежности, фляга, спички, складной нож и главная ценность — пухлая тетрадь с путевыми заметками, ластик и несколько карандашей. Помимо этого, я всегда имел при себе разные приятные пустяки, которыми рассчитывал отблагодарить моих собеседников, не пожалевших своего драгоценного времени для чудака-фольклориста: леденцы, гребни, ленты, платочки, папиросы и даже на всякий случай была припасена горилка — крестьянин с чужаком не всегда разговорчив и общителен.
В С* я вошел, наверно, в пятом часу пополудни. Селяне ложатся спать рано, так что следовало поторопиться устроиться на ночлег, чтобы не тревожить потом сонных хозяев. Обычно мне хватало беглого взгляда на строения, чтобы определить, где мне предстоит ночевать: в доме ли, на сеновале или же разумнее и вовсе никуда не стучаться и расположиться где-нибудь под открытым небом, рискуя ночью вымокнуть до нитки под дождем. Мадьярские поселения зажиточнее румынских, но если в полунищей деревне тебя все же примут и поделятся, чем Бог послал, то в нищей и собственных забот хватает, а потому не стоит навязывать себя там, где своим неуместным появлением вызовешь, скорее всего, лишь раздражение.
Не успел, однако, показаться и первый дом, как вдалеке на выгоне, слева от дороги, я вдруг заметил несколько струек дыма, исходивших от костров. Приглядевшись, я различил острые верхушки палаток, а ведь я мог поклясться, что еще шагах в пятидесяти отсюда я не видел впереди себя ни огоньков, ни дыма, и даже сейчас ветер не доносил до меня запаха гари, хотя и дул в мою сторону.
Встречу с цыганским табором я всегда считал для себя удачей. Поверхностное знание здешнего кэлдэрарского наречия и основных обычаев, — равно как и рекомендации предыдущего баро, — помогали мне, как правило, преодолевать то естественное недоверие, какое цыгане испытывают в общении с чужаком, если только оно не входит в их планы. «Рекомендации» — в том смысле, что, стоило мне назвать несколько хорошо известных в этой среде имен, как мне тут же оказывали гостеприимство, и в течение всего времени моего пребывания в таборе я мог быть спокоен как за свое скудное имущество, так и — тем более — за жизнь.
Свернув с дороги, я направился по некошеной траве прямо к табору. Табор представлял собой не то чтобы стоянку, а, скорее, долговременное поселение, состоящее не только из повозок и палаток, но также землянок, сарайчиков и прочих строений, пригодных как для мастерских, так и для жилья, — одним словом, типичная кэлдэрарская община, ведущая полукочевую жизнь и облюбовавшая деревенскую окраину, оставаясь там на долгие годы, покуда есть возможность заработка. Раз так, рассудил я, то и деревня, стало быть, не такая уж и убогая, коль скоро лудильщики, ремесленники и гадалки поставили себя в зависимость от благосостояния здешних крестьян. Поворачивать назад, однако, уже не имело смысла, и я стал разыскивать баро. Первым моим поползновением было направиться к добротно-неуклюжему амбару, но я уже знал по опыту, что цыганский вожак не есть сеньор, а его жилище — вовсе не обязательно крепость, у подножия которой жмутся хижины вассалов. Так оно и вышло: «усадьба» местного баро состояла из пары сарайчиков и палатки. Цыгане уже вернулись с дневного промысла, собирались у костров, готовили еду, — всего семей пять-шесть: как видно, табор небольшой. Баро оказался красивым и нестарым еще мужчиной, впечатление производил человека строгого и немногословного, но в то же время держался приветливо и спокойно-доброжелательно, без той не слишком приятной цыганской двусмысленности, когда никак не можешь понять: правду говорит твой собеседник или шутит; когда на полном серьезе тебе выдают сочиняемые на ходу байки, которые с легкой руки самих же цыган потом у нас и формируют самые фантастические представления об этом племени.
