Однажды ночью в мэноре

Однажды ночью…

Он не мог понять, что и почему вдруг резко выдернуло его из спокойного и глубокого ночного сна. Убрав с лица длинные волосы, Люциус Малфой повернулся, чтобы убедиться, что жена крепко спит рядом и что он не потревожил ее. Неясное серебристое свечение мягко заливало спальню, проникая через открытое окно и покачивая распахнутые шторы слабым ветерком ранней, еще совсем теплой, осени. Белеющая в полумраке подушка оказалась пуста, и Люциус нахмурился.

Обернувшись, он дотянулся до волшебной палочки, оставленной, когда ложился в постель, на прикроватной тумбочке, и негромко произнес «Люмос». На кончике палочки тут же зажегся огонек, и Люциус смог разглядеть, что часы показывают лишь половину третьего ночи. Он понимающе фыркнул и несколько раз тряхнул головой, чтобы окончательно проснуться, а затем одним плавным сильным рывком поднялся с кровати и подобрал с пола пижамные штаны, небрежно брошенные туда лишь несколько часов назад. Оглядевшись по сторонам, поискал еще и пижамную рубашку, но, не найдя ее в полумраке спальни, пожал плечами и набросил на себя халат, лежащий на кушетке в изножье супружеского ложа. Затем, увидев, как из-под закрытой двери, соединяющей их спальню с небольшим будуаром, пробивается полоска света, подошел к ней и внимательно прислушался.

Из примыкающей к спальне комнатки раздавались звуки тихого и нежного напева, услышав который Люциус не сдержал улыбки. Он осторожно нажал на старинную ручку двери и, открыв ее, тихонько шагнул в будуар, чтобы увидеть восхитительное зрелище, радующее его глаза вот уже девять недель. Зрелище, любоваться которым он не переставал снова и снова.

Удобно облокотившись на подлокотник дивана и положив ноги перед собой на низенькую табуретку, его очаровательная, умная, уверенная в себе, молодая красавица-жена кормила их новорожденную дочку. Погруженная в это волшебство, Гермиона Малфой ничего и никого вокруг не видела, глядя лишь на свою маленькую сладкую девочку и тихонько напевая ей колыбельную. На мгновение Люциус замер, уже привычно очарованный этой картиной, но, когда жена запела о малютке, падающей с вершины дерева, усмехнулся и негромко кашлянул.

— Думаешь, стоит петь нашей малышке о нерадивых родителях, в бурю оставивших люльку с младенцем на ветвях сосны?

Подняв голову, Гермиона удивленно посмотрела на мужа, и дыхание ее тут же сбилось: сейчас, в полумраке ночи, стоящий перед ней полуголым и в распахнутом халате, Люциус выглядел невероятно соблазнительно. Она скользнула взглядом по мускулистой груди, с которой сбегала вниз еле заметная полоска светлых волос, и потаенно улыбнулась. О, Гермиона знала, как много британских ведьм мечтает хотя бы раз увидеть ее мужа таким, каким она видела его ежедневно!

Да что там какие-то ведьмы?! Ведь даже собственная мать Гермионы пару лет назад (когда они с Люциусом только вернулись из медового месяца) смущенно признавалась, что ей теперь неловко читать эротические сцены в тех дамских романах, где главный герой описывается высоким длинноволосым блондином, потому что описания ужасно напоминают собственного зятя. Гермиона вспомнила, как повеселилась, услышав это неловкое признание и подумав о том, что ей-то самой подобное чтиво уж точно без надобности. Ведь живое воплощение многочисленных женских грез каждую ночь снова и снова доказывает ей свою любовь.

Гермиона негромко рассмеялась.

— Не переживай, слов она еще не понимает, зато мелодия хорошо успокаивает малышку, — и сразу же начала петь следующую колыбельную, на этот раз о мерцающей звездочке.

Люциус довольно кивнул, сочтя новую песню более уместной.

Они оба знали, что ребенок не имеет пока ни малейшего представления, о чем идет речь. Хотя, девочка уже и научилась распознавать голоса родителей, старшего брата, крестных, бабушки и дедушки, все же ничего из сказанного она пока не понимала. Правда, Люциус утверждал, что его дочь с недавних пор начала нервничать, заслышав громогласную Молли Уизли, но Гермиона лишь смеялась в ответ на эти заявления, понимая, что муж нагло пытается выдать желаемое за действительное.

Малфой тем временем подошел к жене и дочери, останавливаясь за спиной сидящей супруги, и маленькая Элизабет тут же переключила внимание на отца. Выпустив изо рта сосок, она широко улыбнулась Люциусу, и тоненькая струйка молока сбежала по крошечному подбородку.

Гермиона осторожно вытерла ее салфеткой и недовольно пробормотала:

— Ну же, Элизабет, давай. Ешь. Я знаю, что папа у тебя самый любимый человек на свете, я и сама его люблю, но ты еще не наелась. Давай же! Не отвлекайся, — уговаривая дочку, она пыталась снова засунуть сосок ей в ротик, но толку не было: Элизабет упрямо смотрела исключительно на отца, продолжая улыбаться ему, на что довольный папочка отвечал ей такой же широкой и нежной улыбкой.

С губ Гермионы слетело раздраженное шипение.

— Люциус, ты же понимаешь, что сейчас не время?