Пёстошь

Я проснулся. Сейчас я в этом точно не уверен, но сегодня наступил ровно четвёртый год моего существования в пёстоши. Я отталкиваюсь руками от ковра из корчащейся, дергающейся собачьей плоти и встаю на ноги, потягиваясь под утренним солнцем. Я не сразу научился удерживаться на твёрдом слое собак, что ныне покрывает каждый сантиметр земли, но сейчас я умею ходить и бегать по нему так же легко и быстро, как когда-то по почве или бетону. Может, даже быстрее…

Здесь, по-моему, когда-то был город, правда, не помню, какой. Этой догадкой я обязан огромным колоннам собак, устремляющимся в небо. Может быть, это древние здания, ныне полностью заполненные и заросшие собачьей биоматерией. Как-то раз я по одному такому взбирался, засовывая пальцы рук и ног вглубь пёстены, чтобы найти товар. После многих и многих часов восхождения я был награжден невероятной благодатью — мехом и глазами, тяжело дышавшими языками и вилявшими хвостами, которые обнимали контуры некогда бесплодной земли и тянулись единой амебовидной массой дальше, чем может уследить глаз.

Впрочем, теперь я такого не делаю. Теперь я просто живу обычной жизнью. Направляюсь к Садам, где пёстения причудливых форм прорастают из земли пёстоши, и срываю щенкофрукты с живых покачивающихся веток. Кусаю сочную плоть, пока жидкость течет мне по подбородку и капает на землю, чтобы ее поглотила земная плоть, и упиваюсь приятным вкусом. Приходит жажда, и я ищу один из Материнских холмов и пью из соска, пока не насыщаюсь своей порцией молока. Иногда вижу вокруг себя других людей, так же хорошо приспособленных к пёстоши, как я, но я их едва узнаю и ничего им не говорю. А что, в конце концов, говорить? Мир изменился — что теперь значат наши слова?

Обычные собаки попадаются всё реже и реже, и те, что я вижу, выглядят такими же потерянными и покорными, как я. Они тоже питаются плодами пёстений, аккуратно ходят по пульсирующей, кровоточащей пёсземле, смутно признают меня и друг друга. Иногда я замечаю, как высоко в небе и далеко на горизонте плывут, ползут и извиваются огромные формы. В такие моменты я задаю себе вопрос — неужели обычные, ходячие, не вросшие в массу собаки так же устарели в этом мире, как я?

Как-то раз я прокопал вниз. Под собак. Под волосы, уши и лающие пасти. Это было нелегко, пришлось много планировать — надо было вручную уничтожить одно из пёсдеревьев, вырвать сросшиеся скрученные позвоночники-ветки метровой длины и связать их с сухожилиями и кожей. Но в итоге я всё же сделал из них инструменты — вилы, копья, лопаты. Я выбрал место, где пёсземля выглядела неглубокой, и принялся за работу.

Когда мое копье пробило поверхность, оттуда хлынула кровь и не прекращала течь много, много, много часов. Я был весь в потрохах и кусочках костей, мяса и мозгов. Но в итоге я научился игнорировать тошнотворное хлюпанье и отгонять вонь и просто продолжал копать глубже и глубже, протыкая и выбрасывая все более и более странных собак. Собак с двумя головами, собак с человеческими руками, собак, у которых вместо задних ног выросли щупальца.

Но в конце концов собаки закончились. А может, просто началось то, что лежит за собаками. Ковёр из разноцветного лоскутного меха. Я копал во всех направлениях, так далеко, как мог, но конца его я не нашёл. Я с большим трудом смог его пробить, но оттуда только вытекло немного крови. Мне удалось лишь немного счистить кожу и обнажить слой серых полосатых мышц. Внезапно он задрожал, пёсчва вокруг меня закачалась, и я понял, что пёстошь начинает восстанавливаться, смыкаться надо мной, поглощая меня. Так что я решил уйти и выкарабкался обратно на свет.

Тёплый ручей сочился по чёрным кожистым краям щенячьих ртов, расположившихся в очередь. Вспенивались воды слюны, протекавшие по руслу, выложенному постоянно бившимися языками нетерпеливых радостных щенков.

Камни на побережье — острые молочные зубы отлученных от груди собак, окруженные несвежей травой, вросшей в отмель и намывную косу.

Верховье ручья разделяет пополам насыпь из серебристой шерсти. Похоже на волосатый валун с золотистым глазом посередине, который крутится, наблюдая за прохожими. Если он тебя увидит, воды вспенятся и запузырятся. Языки забьются в нервном радостном приветствии с булькающим лаем.

Пёстошь. Так мы зовем это место. Мы, люди, которые стараются держаться вместе. Сидим вокруг костра и готовим собранных с пёсдеревьев щенков. Единственная вещь, которую можно поджечь — растущий повсюду едкий мех. Пахнет отвратительно, но мы терпим, и вскоре еда уже готова. Наши единственные источники пищи — пёсдеревья и материнские холмы. Некоторым хватает дурости рыть пёсчву, чтобы найти мясо. Не то чтобы это было бесполезно, но многие попросту не возвращаются — проделанное отверстие зарастает плотью, и они оказываются заживо погребены в сырой земле. Из костей и кожи мы делаем примитивные вещи вроде лопат, ножей и одежды. В своей жизни я не помню ничего кроме этого места.