До сих пор, вспоминая это странное происшествие, я испытываю смешанные чувства: удивление, замешательство, благодарность и тревогу — неизменную спутницу любого сверхъестественного события, врывающегося в нашу жизнь. Минули десятилетия, но ничего более странного и необъяснимого, чем произошедшее в тот непогожий весенний вечер, со мной не случалось…
Добавить в моё избранное
7 мин, 27 сек 84
Иногда, ради разнообразия, глухо, словно бы нехотя принимался рокотать гром; вдали, над лесом, можно было наблюдать ослепительные вспышки бледных молний, прорезывавших черные небеса. Иногда гроза подходила совсем близко.
Как ни прискорбно, именно в эту пору по долгу службы мне нужно было совершить путешествие из одного города в другой: названия их никакого значения для моей истории не имеют. Езда по нашим дорогам сама по себе — испытание не для слабонервных, а в такую погоду поездка и вовсе превращалась в изощренный вид пытки. Трясясь в экипаже от холода, кочек и ям, я думал только о том моменте, когда переступлю, наконец, порог трактира или гостиницы, где смогу согреться и дать отдых измученному продолжительным пребыванием в одной и той же позе организму.
Мой кучер, Иван, придерживался того же мнения. Бедолаге приходилось еще хуже, чем мне: я-то хотя был защищен от дождя крышей экипажа.
Тот вечер ничем не отличался от других до тех самых пор, пока наш экипаж не увяз в грязи. Поскольку было уже около десяти вечера, задержка привела меня в еще большее раздражение: ведь она отдаляла меня от долгожданного теплого очага и сытного ужина. Судя по резкой и сочной брани Ивана, сыпавшейся на лошадей, он пребывал в еще более расстроенных чувствах.
С большой неохотой я вылез из экипажа и сразу же выругался: дорога превратилась в омерзительную грязную жижу. Мои ботинки были безнадежно испорчены, как и брюки.
— Что стряслось? — спросил я у Вани, хотя ответ и так был очевиден. Дождь лил не первый день; неудивительно, что дороги развезло.
Ваня в нескольких сильных выражениях обрисовал ситуацию, заодно безжалостно пройдясь по родословной ни в чем не повинных лошадей. Вот их он упрекал напрасно: бедняги изо всех сил старались вытянуть экипаж из грязи, и, конечно, им происходящее нравилось не больше, чем нам. Но, как ни старались они, как ни надрывались, как ни изощрялся Ваня в проклятиях, всё было бесполезно. Пару раз прежде мы уже попадали в такие переделки, но удавалось вытянуть завязшее колесо; теперь же, видимо, без посторонней помощи было не обойтись. И всё это в каких-то нескольких километрах от города!
— Ну, вот что, барин, — изрек, наконец, Ваня, тяжело вздыхая, — берите-ка вы эту негодную скотину да езжайте вперед! Сами устраивайтесь на ночлег, а мне пришлите кого в подмогу. Я тут посторожу пока.
Нельзя сказать, что эта идея мне понравилась. Я плохо ездил верхом, особенно в кромешной тьме, под дождем и на неоседланной лошади. Я решительно возразил, что пусть лучше сам Ваня отправляется вперед, а я подожду его здесь; парня оказалось несложно соблазнить заманчивыми картинами огня в камине, горячей еды и дармовой выпивки. Вскоре он распряг одну из двух лошадей и умчался прочь; я же остался печально раздумывать о том, не лучше ли было, действительно, самому отправиться на поиски помощи и благ цивилизации.
Делать было нечего; я снова залез в экипаж, где предался угрюмым мыслям. Минуты текли одна за другой; Иван всё не возвращался. Наконец, я встревожился. Ваня никак не мог, позабыв обо мне, весело проводить время в трактире: на такое он не был способен. Наверное, с ним случилось что-то. Некоторое время я мрачно перебирал в уме всевозможные несчастья, поджидающие одинокого путника, а затем, решив, что не могу больше сидеть и ждать неизвестно чего, снова вылез из экипажа.
По моим предположениям, до города было недалеко. Ведя за собой лошадь, я с фонарем в руке медленно двинулся вдоль дороги, стараясь не обращать внимания на ледяные потоки воды и пронизывающий до самых внутренностей ветер.
Как выяснилось впоследствии, мне чудесным образом удалось сбиться с дороги. Неизвестно, куда бы я забрел, если бы четвертью часа позже не заметил вдалеке робкий золотистый огонек освещенного окна. Ничто другое не было мне так желанно; за ночлег я в ту минуту отдал бы все сокровища мира.
Вскоре я уже стучался в покосившуюся дверь низкого домика, окруженного, насколько мог я видеть, ухоженным садом. Всходы еще только пробивались, но чувствовалось, что у трудившегося здесь заботливые и умелые руки.
Пока такие мысли проносились в моей голове, за дверью послышались шаркающие шаги, а затем на меня упал яркий прямоугольник золотого света, заставивший меня заморгать. По ту сторону двери стоял древний сгорбленный старик с белыми, как снег, волосами, и потускневшими светло-голубыми глазами. Увидев меня, жалкого и продрогшего до костей, он огорченно покачал головой и скорее пригласил меня в дом.
Обстановка была очень бедной, если не сказать, убогой. Но ярко пылавший в пузатой печи огонь превратил для меня это непритязательное жилище в роскошный дворец. Я жадно протянул окоченевшие руки к живительному теплу.
Старик смотрел на меня грустно.
— Нечем мне угостить вас, путник, — промолвил он виновато. — Из еды у меня одни только сухари, да еще можно подогреть воды на огне: всё же лучше, чем ничего.
Как ни прискорбно, именно в эту пору по долгу службы мне нужно было совершить путешествие из одного города в другой: названия их никакого значения для моей истории не имеют. Езда по нашим дорогам сама по себе — испытание не для слабонервных, а в такую погоду поездка и вовсе превращалась в изощренный вид пытки. Трясясь в экипаже от холода, кочек и ям, я думал только о том моменте, когда переступлю, наконец, порог трактира или гостиницы, где смогу согреться и дать отдых измученному продолжительным пребыванием в одной и той же позе организму.
Мой кучер, Иван, придерживался того же мнения. Бедолаге приходилось еще хуже, чем мне: я-то хотя был защищен от дождя крышей экипажа.
Тот вечер ничем не отличался от других до тех самых пор, пока наш экипаж не увяз в грязи. Поскольку было уже около десяти вечера, задержка привела меня в еще большее раздражение: ведь она отдаляла меня от долгожданного теплого очага и сытного ужина. Судя по резкой и сочной брани Ивана, сыпавшейся на лошадей, он пребывал в еще более расстроенных чувствах.
С большой неохотой я вылез из экипажа и сразу же выругался: дорога превратилась в омерзительную грязную жижу. Мои ботинки были безнадежно испорчены, как и брюки.
— Что стряслось? — спросил я у Вани, хотя ответ и так был очевиден. Дождь лил не первый день; неудивительно, что дороги развезло.
Ваня в нескольких сильных выражениях обрисовал ситуацию, заодно безжалостно пройдясь по родословной ни в чем не повинных лошадей. Вот их он упрекал напрасно: бедняги изо всех сил старались вытянуть экипаж из грязи, и, конечно, им происходящее нравилось не больше, чем нам. Но, как ни старались они, как ни надрывались, как ни изощрялся Ваня в проклятиях, всё было бесполезно. Пару раз прежде мы уже попадали в такие переделки, но удавалось вытянуть завязшее колесо; теперь же, видимо, без посторонней помощи было не обойтись. И всё это в каких-то нескольких километрах от города!
— Ну, вот что, барин, — изрек, наконец, Ваня, тяжело вздыхая, — берите-ка вы эту негодную скотину да езжайте вперед! Сами устраивайтесь на ночлег, а мне пришлите кого в подмогу. Я тут посторожу пока.
Нельзя сказать, что эта идея мне понравилась. Я плохо ездил верхом, особенно в кромешной тьме, под дождем и на неоседланной лошади. Я решительно возразил, что пусть лучше сам Ваня отправляется вперед, а я подожду его здесь; парня оказалось несложно соблазнить заманчивыми картинами огня в камине, горячей еды и дармовой выпивки. Вскоре он распряг одну из двух лошадей и умчался прочь; я же остался печально раздумывать о том, не лучше ли было, действительно, самому отправиться на поиски помощи и благ цивилизации.
Делать было нечего; я снова залез в экипаж, где предался угрюмым мыслям. Минуты текли одна за другой; Иван всё не возвращался. Наконец, я встревожился. Ваня никак не мог, позабыв обо мне, весело проводить время в трактире: на такое он не был способен. Наверное, с ним случилось что-то. Некоторое время я мрачно перебирал в уме всевозможные несчастья, поджидающие одинокого путника, а затем, решив, что не могу больше сидеть и ждать неизвестно чего, снова вылез из экипажа.
По моим предположениям, до города было недалеко. Ведя за собой лошадь, я с фонарем в руке медленно двинулся вдоль дороги, стараясь не обращать внимания на ледяные потоки воды и пронизывающий до самых внутренностей ветер.
Как выяснилось впоследствии, мне чудесным образом удалось сбиться с дороги. Неизвестно, куда бы я забрел, если бы четвертью часа позже не заметил вдалеке робкий золотистый огонек освещенного окна. Ничто другое не было мне так желанно; за ночлег я в ту минуту отдал бы все сокровища мира.
Вскоре я уже стучался в покосившуюся дверь низкого домика, окруженного, насколько мог я видеть, ухоженным садом. Всходы еще только пробивались, но чувствовалось, что у трудившегося здесь заботливые и умелые руки.
Пока такие мысли проносились в моей голове, за дверью послышались шаркающие шаги, а затем на меня упал яркий прямоугольник золотого света, заставивший меня заморгать. По ту сторону двери стоял древний сгорбленный старик с белыми, как снег, волосами, и потускневшими светло-голубыми глазами. Увидев меня, жалкого и продрогшего до костей, он огорченно покачал головой и скорее пригласил меня в дом.
Обстановка была очень бедной, если не сказать, убогой. Но ярко пылавший в пузатой печи огонь превратил для меня это непритязательное жилище в роскошный дворец. Я жадно протянул окоченевшие руки к живительному теплу.
Старик смотрел на меня грустно.
— Нечем мне угостить вас, путник, — промолвил он виновато. — Из еды у меня одни только сухари, да еще можно подогреть воды на огне: всё же лучше, чем ничего.
