Один старичок в синем, василькового цвета халатике был так помешан на мытье, что оно, казалось, составляло единую основу его счастья. При этом сам старичок счастливым себя не считал. Звали старичка того Вениамином Федоровичем Крупицыным, но для удобства — или из недостаточного уважения к его персоне? — соседи звали его коротенько и просто: Венечка.
Добавить в моё избранное
8 мин, 14 сек 108
Безумно носился он по улицам, площадям, глядел на себя в Неве, Фонтанке и не узнавал: из речной воды на бедного старика глядело какое-то улыбчивое чудище, увязшее в тине. И, наглаживая себе голое брюхо, подмигивает — так по-свойски, мол, не стесняйся, Крупицын, ныряй, и для тебя местечко будет… И рухнуло — всё. И каждый шпиль, каждое окошко глядели издевательски.
Когда запыхавшийся Венечка в слезах приковылял домой, безумие сразило его окончательно и бесповоротно, затем проследовало за ним из прихожей в ржавевшую ванную, и, крепко вцепившись в душу Крупицына, преобразило его самым загадочным образом… За неделю Венечка вымылся десятки раз, истер в хлам несколько тряпок. Ласково глядевшему доктору он это объяснял впоследствии так:
— Доказали, милок, бактерия всюду! Бактерия! Давить ее надо, микробушку гадкую. Она ж ползает кругом: по мне, по тебе… Вот только не видать её, гадины… И не справился я с нею, с букашечкой этакой.
Ввиду старости и безобидности, Венечку успокоили, как могли: даже окошко заколотили, чтобы не видать было поликлиники. О врачах-то старичок позабыл, да вот без солнечного света совсем не видать, где есть пыль, где ее нет… Венечке оставалось только тихонько скулить от беспомощности, наощупь пробираясь в узенький, как гроб, коридорчик, и оттуда — в ванную, мучительно скоблить иссушенное тельце своё.
Ошпарившись как-то раз, Венечка так взбесился, что не выдержал: вышел в парадную да вскрыл тихонько соседкину хилую, на ладан дышавшую дверь вязальной спицей. Пахнуло дешевыми духами, деревом и чем-то горьким. Магнитофон неспешно играл по кругу неизменную песню:
— Давай вечером умрем весело, поиграем в декаданс…
Плюнув с досады, Венечка юркнул в ванную. А она, соседка, там просто сидит на табуреточке, вся в белом, как ласковая смерть, на водицу льющуюся глазеет: у ней радость такая, в воде возиться, тоненькими пальчиками воду колыхать. Глазища — серые, как тени, и вся сама как дымка. Сидит, пьет потихоньку початую бутыль какой-то дряни из горла, и горлышко — молодое, тихое, слезами лоснится. На тощенького Венечку, дрожавшего в злом, безумном ознобе серые глазки и не взглянули.
Когда Венечка топил соседку, мучила его досада… Белый же трупик отныне явнее существовал в пространстве и более на дымку не был похож и почему-то отчаянно глядел вовнутрь себя, напряженно. Закрутив тощий кран с холодной водой, Крупицын вернулся к себе в квартирку. Венечка намылся и так успокоился, что в кои-то веки напрочь забыл о пылинках, и простоял с минут тридцать у окна, с умилением глядя на золотистые закатные лучи, гладившие поржавевшие макушки тополей, и прислушиваясь к благоговейному шепоту покоя в теплом теле. Чуть остужая лицо прохладными ладонями, Венечка ощущал себя по-тихому счастливым, впервые за все свое существование. С тем и уснул ночью.
Стали через день, когда радетели соседки вернулись разбираться: как умерла, зачем, отчего. Лицо матери, тусклое, как осенние отблески в кухонном окошке, сумрачно глядело на опустевший пузырек валерьянки, плешивый отец стряхивал серый пепел мимо треснувшей пепельницы. Милиционеры — пустые и темные, с угревато-румяными лицами, походившими на скукоженные вовнутрь своего сытого естества мухоморы, приходили и уходили; продолжалось это целые сутки, причем один из них, круглый с головы до пят, считал своим долгом, уходя, похлопывать плешивого отца по костлявому плечу, покрытому ситцевой рубашкой… Мать, словно чего-то устыдясь, шаркала на кухню, стряпать. После стряпни, начистив все до блеска, шла в залу, где на столе, в ее былом подвенечном платье, белела дочь. Так в соседской для Венечки квартирке рухнул быт. Магнитофон молчал, стало тихо, как в доме скорби. Только иногда, прислушавшись, можно было различить чьи-то смешки, глухие, но не злобные, скорее — горестно-полоумные. Белесое признание в любви чуть потускнело на болотного цвета стене.
А Венечка жил себе втихаря, намывался, пока не умер — тихо, незаметно, будто просто огромное небо вздохнуло и раздавило Венечку, как микробушку, и прыснул Венечка, как гнойник. Лег он в воду как-то раз, и в дреме грезились ему леса русские, далекие, а он сам — моложавый, красивый, телом белый, лицом румяный, да плывет по реке, вдоль лунного света, и тепло ему, и задорно… А тут глядь — под водою синенькой лицо соседки: смеется, невеста-красавица. Ручонка ее ледяная за ногу старичка хвать, и ко дну. Дышать невмоготу, вода режет грудь, сжимает сердце; чем ближе ко дну, тем дряхлее Венечка, состарился он вновь, и так обидно стало ему за эту нелепость, так больно за себя. Чуть доносится до молча вопящего внутри себя Венечки пение девиц, оставшихся на берегу. Пляшут они у костра, венки плетут, хохочут, и звенят их голоса хрустальные. И все бесплотные такие, бестелесные, будто чистый дух. Поднял в последний раз Венечка глаза, кое-как разомкнул их: хочется ему на берег, руки старые тянет, а видение — все дальше, дальше…
Утоп Венечка во сне своем за-вселенском, в бог весть каком миру.
Когда запыхавшийся Венечка в слезах приковылял домой, безумие сразило его окончательно и бесповоротно, затем проследовало за ним из прихожей в ржавевшую ванную, и, крепко вцепившись в душу Крупицына, преобразило его самым загадочным образом… За неделю Венечка вымылся десятки раз, истер в хлам несколько тряпок. Ласково глядевшему доктору он это объяснял впоследствии так:
— Доказали, милок, бактерия всюду! Бактерия! Давить ее надо, микробушку гадкую. Она ж ползает кругом: по мне, по тебе… Вот только не видать её, гадины… И не справился я с нею, с букашечкой этакой.
Ввиду старости и безобидности, Венечку успокоили, как могли: даже окошко заколотили, чтобы не видать было поликлиники. О врачах-то старичок позабыл, да вот без солнечного света совсем не видать, где есть пыль, где ее нет… Венечке оставалось только тихонько скулить от беспомощности, наощупь пробираясь в узенький, как гроб, коридорчик, и оттуда — в ванную, мучительно скоблить иссушенное тельце своё.
Ошпарившись как-то раз, Венечка так взбесился, что не выдержал: вышел в парадную да вскрыл тихонько соседкину хилую, на ладан дышавшую дверь вязальной спицей. Пахнуло дешевыми духами, деревом и чем-то горьким. Магнитофон неспешно играл по кругу неизменную песню:
— Давай вечером умрем весело, поиграем в декаданс…
Плюнув с досады, Венечка юркнул в ванную. А она, соседка, там просто сидит на табуреточке, вся в белом, как ласковая смерть, на водицу льющуюся глазеет: у ней радость такая, в воде возиться, тоненькими пальчиками воду колыхать. Глазища — серые, как тени, и вся сама как дымка. Сидит, пьет потихоньку початую бутыль какой-то дряни из горла, и горлышко — молодое, тихое, слезами лоснится. На тощенького Венечку, дрожавшего в злом, безумном ознобе серые глазки и не взглянули.
Когда Венечка топил соседку, мучила его досада… Белый же трупик отныне явнее существовал в пространстве и более на дымку не был похож и почему-то отчаянно глядел вовнутрь себя, напряженно. Закрутив тощий кран с холодной водой, Крупицын вернулся к себе в квартирку. Венечка намылся и так успокоился, что в кои-то веки напрочь забыл о пылинках, и простоял с минут тридцать у окна, с умилением глядя на золотистые закатные лучи, гладившие поржавевшие макушки тополей, и прислушиваясь к благоговейному шепоту покоя в теплом теле. Чуть остужая лицо прохладными ладонями, Венечка ощущал себя по-тихому счастливым, впервые за все свое существование. С тем и уснул ночью.
Стали через день, когда радетели соседки вернулись разбираться: как умерла, зачем, отчего. Лицо матери, тусклое, как осенние отблески в кухонном окошке, сумрачно глядело на опустевший пузырек валерьянки, плешивый отец стряхивал серый пепел мимо треснувшей пепельницы. Милиционеры — пустые и темные, с угревато-румяными лицами, походившими на скукоженные вовнутрь своего сытого естества мухоморы, приходили и уходили; продолжалось это целые сутки, причем один из них, круглый с головы до пят, считал своим долгом, уходя, похлопывать плешивого отца по костлявому плечу, покрытому ситцевой рубашкой… Мать, словно чего-то устыдясь, шаркала на кухню, стряпать. После стряпни, начистив все до блеска, шла в залу, где на столе, в ее былом подвенечном платье, белела дочь. Так в соседской для Венечки квартирке рухнул быт. Магнитофон молчал, стало тихо, как в доме скорби. Только иногда, прислушавшись, можно было различить чьи-то смешки, глухие, но не злобные, скорее — горестно-полоумные. Белесое признание в любви чуть потускнело на болотного цвета стене.
А Венечка жил себе втихаря, намывался, пока не умер — тихо, незаметно, будто просто огромное небо вздохнуло и раздавило Венечку, как микробушку, и прыснул Венечка, как гнойник. Лег он в воду как-то раз, и в дреме грезились ему леса русские, далекие, а он сам — моложавый, красивый, телом белый, лицом румяный, да плывет по реке, вдоль лунного света, и тепло ему, и задорно… А тут глядь — под водою синенькой лицо соседки: смеется, невеста-красавица. Ручонка ее ледяная за ногу старичка хвать, и ко дну. Дышать невмоготу, вода режет грудь, сжимает сердце; чем ближе ко дну, тем дряхлее Венечка, состарился он вновь, и так обидно стало ему за эту нелепость, так больно за себя. Чуть доносится до молча вопящего внутри себя Венечки пение девиц, оставшихся на берегу. Пляшут они у костра, венки плетут, хохочут, и звенят их голоса хрустальные. И все бесплотные такие, бестелесные, будто чистый дух. Поднял в последний раз Венечка глаза, кое-как разомкнул их: хочется ему на берег, руки старые тянет, а видение — все дальше, дальше…
Утоп Венечка во сне своем за-вселенском, в бог весть каком миру.
