22 мин, 49 сек 281
Та слушала молча, и ее резюме, поступившее после короткого осмысления, было неожиданным.
— А хочешь я дам тебе телефон одной бабки? — спросила она.
Я не сразу поняла, что подруга имеет в виду:
— Эта бабка — психолог? Или киллер?
— Просто бабка. Живет в деревне, в ста километрах от Москвы. К ней обычно запись за три месяца вперед, потому что бабка реально мощная. Но я хожу к ней уже пять лет, и, если попрошу, она тебя примет. Только это недешево.
— И что она сделает? Погадает на кофейной гуще?
— Что хочешь, — пожала плечами подруга, как будто мы говорили о чем то совсем привычном и будничном. — Может, сделать «отсушку». Ты его забудешь. Он станет неприятным для тебя.
— Это вряд ли возможно.
— Ну или приворожит.
— Глупо.
— А ты попробуй. Что ты теряешь? Кроме денег, конечно. И времени на дорогу.
Той зимой мне исполнилось двадцать пять лет. Это была первая несчастливая любовь в моей жизни. Воспитанная атеистами советского розлива, я, разумеется, не верила в безусловное могущество какой то неведомой бабки. Но, во первых, нервы мои были расшатаны, во вторых, многомесячная апатия, в болото которой погрузила меня вся эта история, требовала хоть какого то деяния. В третьих, деньги у меня были. В четвертых, мы с подругой выпили вина. И я решилась.
— Ладно. Давай свою бабку. Я на девяносто девять с половиной процентов уверена, что это чушь. Но если не поеду, оставшаяся половина процента меня доест.
Подруга тотчас же набрала какой то номер, а когда ей ответили, удалилась в ванную и недолго с кем то разговаривала. А вернувшись, радостно сообщила, что бабка готова принять меня завтра же, денег с собою надо взять столько то, адрес — вот.
— Только ни в коем случае не опаздывай, а то она может отказаться с тобой работать. Строптивая бабка, избалованная.
На следующий день я проснулась в половине шестого и, чувствуя себя дремучей идиоткой, потащилась на вокзал.
В электричке было холодно и душно. Я пыталась читать журнал, но ко мне все время привязывался какой то пропойца моих лет, в грязных джинсах и с гитарой за спиной. Он почему то считал, что мы должны выйти на ближайшем полустанке, купить пару бутылок водки, найти живописную лавочку и хором петь под гитару, а потом он на мне женится и у нас будут дети. К концу путешествия я готова была его убить.
Нужную деревню я нашла довольно быстро. От станции пришлось идти больше получаса, но подруга нарисовала подробный план.
Это была обычная деревенька — почерневшие от старости домики в два ряда, деревья в изморози, из труб к низкому серому небу поднимался парок.
Когда я шла между домов, разыскивая нужный, мне встретилась женщина средних лет, в повязанном крест накрест платке. У нее было обветренное лицо, иней на бровях и сочные яркие губы. Хмуро на меня уставившись, она спросила:
— Ты… к этой, что ли? К Прасковье Петровне?
— А как вы догадались?
— Да вас тут сотни, — поджала губы женщина. — Я бы на твоем месте поехала восвояси. Пока цела.
— А то что?
— Сгубит, — приблизив ко мне рыхлое лицо, прошептала она.
Я сделала шаг назад. От женщины пахло лежалым ватником и кислой капустой. Глаза у нее были водянистые и пустые.
Дом Прасковьи Петровны с улицы выглядел заброшенным — невозможно было поверить, что на самом деле каждый день сюда приезжают десятки людей, чтобы оставить старушке немаленькие деньги в обмен на ее странное искусство. Отворив калитку, я прошла по узенькой тропинке между сугробами, поднялась на крыльцо и осторожно постучала.
На соседнем дворе завыла собака — монотонно, горько. Когда я была маленькая, родители на все лето отправляли меня к бабушке в деревню, и там все считали, что собаки воют к мертвецу. Первыми чуют смерть и начинают оплакивать того, кто еще дышит, но уже ходит в тени ее черных крыльев.
Дверь бесшумно распахнулась, и я увидела ту, ради которой и проделала этот длинный путь. Прасковья Петровна оказалась крошечной неулыбчивой старушкой, с поредевшими белыми волосами, частично обнажающими розовый, в пигментных пятнах, череп. У нее были очень светлые, почти белые, глаза, без зрачков. Слепая.
Когда я по ее приглашению ступила внутрь, Прасковья Петровна вскинула голову и повела носом, как животное. И с одной стороны, я понимала, что слепые вынуждены доверять другим органам чувств, а с другой — было неприятно смотреть, как она ко мне принюхивается.
Старушка пригласила меня в «залу». Дом ее был чистый и простой. Дощатые пол и стены, как принято в деревнях, цветы на подоконниках, недавно побеленная печь. Под ноги мне бросился кот, крупный и полосатый, хвост трубой — я хотела его погладить, но старушка отпихнула кота ногой.
— Садись за стол, — скомандовала она. — Привораживать пришла?
— Не знаю, — честно ответила я. — Может, и так.
— А хочешь я дам тебе телефон одной бабки? — спросила она.
Я не сразу поняла, что подруга имеет в виду:
— Эта бабка — психолог? Или киллер?
— Просто бабка. Живет в деревне, в ста километрах от Москвы. К ней обычно запись за три месяца вперед, потому что бабка реально мощная. Но я хожу к ней уже пять лет, и, если попрошу, она тебя примет. Только это недешево.
— И что она сделает? Погадает на кофейной гуще?
— Что хочешь, — пожала плечами подруга, как будто мы говорили о чем то совсем привычном и будничном. — Может, сделать «отсушку». Ты его забудешь. Он станет неприятным для тебя.
— Это вряд ли возможно.
— Ну или приворожит.
— Глупо.
— А ты попробуй. Что ты теряешь? Кроме денег, конечно. И времени на дорогу.
Той зимой мне исполнилось двадцать пять лет. Это была первая несчастливая любовь в моей жизни. Воспитанная атеистами советского розлива, я, разумеется, не верила в безусловное могущество какой то неведомой бабки. Но, во первых, нервы мои были расшатаны, во вторых, многомесячная апатия, в болото которой погрузила меня вся эта история, требовала хоть какого то деяния. В третьих, деньги у меня были. В четвертых, мы с подругой выпили вина. И я решилась.
— Ладно. Давай свою бабку. Я на девяносто девять с половиной процентов уверена, что это чушь. Но если не поеду, оставшаяся половина процента меня доест.
Подруга тотчас же набрала какой то номер, а когда ей ответили, удалилась в ванную и недолго с кем то разговаривала. А вернувшись, радостно сообщила, что бабка готова принять меня завтра же, денег с собою надо взять столько то, адрес — вот.
— Только ни в коем случае не опаздывай, а то она может отказаться с тобой работать. Строптивая бабка, избалованная.
На следующий день я проснулась в половине шестого и, чувствуя себя дремучей идиоткой, потащилась на вокзал.
В электричке было холодно и душно. Я пыталась читать журнал, но ко мне все время привязывался какой то пропойца моих лет, в грязных джинсах и с гитарой за спиной. Он почему то считал, что мы должны выйти на ближайшем полустанке, купить пару бутылок водки, найти живописную лавочку и хором петь под гитару, а потом он на мне женится и у нас будут дети. К концу путешествия я готова была его убить.
Нужную деревню я нашла довольно быстро. От станции пришлось идти больше получаса, но подруга нарисовала подробный план.
Это была обычная деревенька — почерневшие от старости домики в два ряда, деревья в изморози, из труб к низкому серому небу поднимался парок.
Когда я шла между домов, разыскивая нужный, мне встретилась женщина средних лет, в повязанном крест накрест платке. У нее было обветренное лицо, иней на бровях и сочные яркие губы. Хмуро на меня уставившись, она спросила:
— Ты… к этой, что ли? К Прасковье Петровне?
— А как вы догадались?
— Да вас тут сотни, — поджала губы женщина. — Я бы на твоем месте поехала восвояси. Пока цела.
— А то что?
— Сгубит, — приблизив ко мне рыхлое лицо, прошептала она.
Я сделала шаг назад. От женщины пахло лежалым ватником и кислой капустой. Глаза у нее были водянистые и пустые.
Дом Прасковьи Петровны с улицы выглядел заброшенным — невозможно было поверить, что на самом деле каждый день сюда приезжают десятки людей, чтобы оставить старушке немаленькие деньги в обмен на ее странное искусство. Отворив калитку, я прошла по узенькой тропинке между сугробами, поднялась на крыльцо и осторожно постучала.
На соседнем дворе завыла собака — монотонно, горько. Когда я была маленькая, родители на все лето отправляли меня к бабушке в деревню, и там все считали, что собаки воют к мертвецу. Первыми чуют смерть и начинают оплакивать того, кто еще дышит, но уже ходит в тени ее черных крыльев.
Дверь бесшумно распахнулась, и я увидела ту, ради которой и проделала этот длинный путь. Прасковья Петровна оказалась крошечной неулыбчивой старушкой, с поредевшими белыми волосами, частично обнажающими розовый, в пигментных пятнах, череп. У нее были очень светлые, почти белые, глаза, без зрачков. Слепая.
Когда я по ее приглашению ступила внутрь, Прасковья Петровна вскинула голову и повела носом, как животное. И с одной стороны, я понимала, что слепые вынуждены доверять другим органам чувств, а с другой — было неприятно смотреть, как она ко мне принюхивается.
Старушка пригласила меня в «залу». Дом ее был чистый и простой. Дощатые пол и стены, как принято в деревнях, цветы на подоконниках, недавно побеленная печь. Под ноги мне бросился кот, крупный и полосатый, хвост трубой — я хотела его погладить, но старушка отпихнула кота ногой.
— Садись за стол, — скомандовала она. — Привораживать пришла?
— Не знаю, — честно ответила я. — Может, и так.
Страница
2 из 7
2 из 7