Да!

Я переживаю за эту несчастную девочку, которая совершенно безвинно попала под удар, я каждый день думаю о том, чтобы найти способ ей помочь…

— Этот способ лежит прямо у тебя под ногами, Альбус. Просто пойди и возьми его.

— Мы не можем рисковать, и об этом ты тоже хорошо знаешь. Если камень едва не выкрали из банковской ячейки, если прямо здесь, в Хогвартсе совершено нападение на студентку, значит наш враг силен и он уже слишком близко. Кто знает, возможно, он только и ждет, чтобы камень оказался в пределах досягаемости? Возможно, нападение ради этого и было организовано, чтобы заставить нас проявить слабость. И если мы поддадимся сейчас, жертв будет намного больше. Я не хочу этого риска, Северус, а ты?

— Мне всё равно.

— Тогда пойдем, продолжим беседу у меня в кабинете. У нас еще есть неотложные вопросы, которые надо обсудить.

Я понял, что чары спали, потому что послышались удаляющиеся шаги и легкий стук закрывающейся двери. Я выполз из-под кровати и почувствовал, что ноги меня почти не слушаются. И не потому, что лежать на жестком каменном полу было больно и неудобно. А потому, что меня целиком, с ног до головы, охватила понимание, что это конец. Я не мог даже заплакать, внутри повисла какая-то противная пустота, в которой плавали куски и обрывки мыслей, слов и предложений. Всё было ясно и понятно. И то, что Снейп нарочно пытался заставить директора достать то, что они называли «камень» из-под охраны, чтобы наверняка украсть его, и то, что директор понимал его скрытые замыслы, а потому отказал, зная, что иначе Снейп может возродить того — другого, которого я не знал, как называть. И что всё это приводило к тому, что Гермиона обречена. Никто не хотел рисковать, чтобы спасти ее. Оставалось только надеяться, что Снейп соврал, что она не умрет прямо сегодня ночью, что протянет еще какое-то время, и, может быть, тогда выход найдется.

Я присел на краешек постели и взглянул на нее. Потом взял ее ладошку и поднес к губам. Я хотел согреть ее своим дыханием. Но она никак не согревалась, оставаясь всё такой же холодной и безжизненной. Волна жалости накатила на меня, я прилег и осторожно обнял ее, прижимая к себе, чтобы она хоть немного почувствовала тепло жизни. Я чувствовал, что готов так лежать сколько угодно, не хотелось разлучаться с ней, теперь я просто боялся, что уйди я, в следующий раз могу не застать ее живой. Так продолжалось… не знаю сколько времени. Час, а может и два…

Странно, я вот думаю, а с чего вдруг у меня появилось столько переживаний? Мы же стали друзьями совсем недавно, и всё это время она доводила меня своими бесконечными придирками, советами и замечаниями. Вдобавок к этому, мы еще и поссорились. Сейчас я не хотел вспоминать, как это было, я просто думал, как вдруг произошло, что я стал постоянно о ней думать, а после того, что с ней случилось, не мог нормально жить ни минуты. Что это за напасть такая? Конечно, она умирала, и мне должно было быть ее жалко. Мне было бы жалко, если бы любой из наших умирал, даже Лаванда. Но это было что-то другое, больше чем жалость, я не понимал, что. Я подумал, что окажись Рон в таком положении, я бы сейчас так не переживал за него. Хотя это звучит стыдно по отношению к другу. Нет, я бы, наверное, готов был предложить Снейпу свою жизненную силу и для него тоже, но это не занимало бы все мои мысли так, как занимало их сейчас. Я просто лежал, и всё, что я хотел — чтобы она очнулась. Ничего больше в жизни, вообще ничего.

И когда на ее запястье в моей ладони стала вдруг биться жилка, я сразу поверил в то, что чувствую это. Я тут же вскочил, уперся руками в подушку по бокам от ее головы, и наклонился низко-низко, чтобы понять, не задышала ли она нормально, не очнулась ли?

— Гермиона… — прошептал я, — Гермиона!

Ее лицо оставалось таким же бледным, восковым, под глазами залегли черные круги. Но веки вдруг затрепетали, как крылья бабочки.

— Гермиона! — сказал я громче, уже наплевав на то, что меня может услышать мадам Помфри из своей комнаты. И скинул плащ на пол. Если уж она очнется, она должна меня увидеть.

Она открыла глаза. Внутри меня всё замерло от восторга, я пока еще не верил в это чудо, но уже готов был заорать со всей силы ее имя. Ее глаза узнали меня, я это понял, не знаю даже каким чувством внутри. И потом…

Ее губы слегка приоткрылись. Они были почти белые, лишь слегка розового оттенка. Она как будто напряглась, сделав невероятное усилие, и выдохнула из себя всего одно слово: «Да!» А после этого замерла, взгляд остановился, глаза почти тут же остекленели, а губы так и остались слегка приоткрыты, как два увядших лепестка. Уже не было того, кто должен был их закрыть. Она умерла, словно вылетела из собственных губ, вместе с этим последним словом, которое она обратила ко мне. И хотя я понял, что на меня наваливается что-то черное, страшное и ужасно тяжелое, я был счастлив, что был с ней, что услышал это ее слово.