Фандом: Ориджиналы. Это в самом деле так. С той лишь разницей, что у нее никогда не было такого детства, как сейчас. О ней никто не заботился так, как заботится Хосе. Её не заставляли есть, когда она не хотела. Ей не рассказывали истории, когда ей было скучно. С ней не сидели молча, когда накатывала непонятная тоска.
Добавить в моё избранное
6 мин, 51 сек 5344
— Ты ведь не можешь уйти? — беспомощно спрашивает Хосе, быстро-быстро моргая карими глазами, чтобы слезы не посмели вылиться. Лидия часто дышит, откинувшись на взбитые подушки: Луи постарался. Она хочет что-то сказать другу, что-то успокаивающее, но не может. Только хрипы вырывается из когда-то сильных легких, что привели в восторг директора парижской Оперы. Теперь же их удел — раз за разом совершать дыхательные движения, причиняющие хозяйке лишь боль. Ей приходится прилагать максимум усилий, чтобы сделать простой вдох, ей — Лидии де ла Фуэнте!
— Не уйду, пока не разрешишь, — наконец вырывается из ее измученный груди, и она силится улыбнуться, растягивая непослушные губы в бледную гримасу. Она давно не пользуется румянами и легкой помадой, и теперь ее лицо, словно серая маска призрака, почти сливается по цвету с подушкой. Она в самом деле похожа на привидение, эта маленькая женщина, уже более месяца пролежавшая на кровати. Она больше не может искренне улыбаться: губы не слушаются.
Хосе хочется бросить к её ногам весь мир, только бы она улыбнулась той самой улыбкой, что так радовала его в её редкие посещения в начале века. Он знает, что должен сделать что-то, но не может понять, чего она ждет от него. За время её болезни он успел устать удивляться: как она тогда понимала, что ему нужно? Сейчас, смотря в её серые, словно дождливое небо, глаза, он не может уловить ни одного желания в этих бездонных заводях. Она больше ничего не хочет, не жалуется, редко говорит с ним. Большую часть дня она безмолвно лежит на кровати, комкая край одеяла, и только этот полный беспомощности жест дает ему понять, насколько ей больно осознавать близость конца.
— Что я могу сделать для тебя? — спрашивает Хосе, беря ее холодную руку. Пальцы немедленно вцепляются ему в кисть, словно тиски, но она с легкой усмешкой в печальных глазах еле заметно качает головой. Ей ничего не надо. Она перестала жить в тот роковой день, когда Хосе пришлось петь одному на сцене, остро ощущая нехватку подруги. С тех пор она не живет — лишь существует, не зная ни в чем нужды, отказываясь от всего. Будь ее воля, она перестала бы и есть, чтобы ускорить процесс: она боится конца, но, как и все дети, хочет, чтобы страшное наступило поскорее. Ведь она будто вернулась в детство.
Это в самом деле так. С той лишь разницей, что у нее никогда не было такого детства, как сейчас. О ней никто не заботился так, как заботится Хосе. Её не заставляли есть, когда она не хотела. Ей не рассказывали истории, когда ей было скучно. С ней не сидели молча, когда накатывала непонятная тоска.
Женщина вспоминает Мадрид, и слезы, пользуясь удобным случаем, поспешно выливаются из желез и текут по впалым щекам. Она старается спрятать их, отворачивается к стене, но не в ее власти скрыть нервное дрожащие плеч. Хосе тут же замечает это и, обеспокоенный, продвигается ближе, приобнимает, мягко прикасаясь сухими от беспокойства губами к жестким волосам без единой седой пряди и тихо повторяет:
— Что я могу сделать для тебя?
Она молчит, терпеливо сдерживая слезы, лишь грудь вздымается при каждом вдохе: ей тяжело. Ей тяжело вдвойне, потому что она плачет. Она привыкла плакать за последние десять лет, но никогда не рыдала в детстве. Ей непривычно это. Она не знает, как реагировать на такое настроение, и молчит, хотя знает, что стоит ей только сказать, и Хосе сделает для нее все.
— Не думай, что я не смогу понять тебя, — настаивает он, крепко-крепко обнимая ее, и мягко, как и все, что он делает с ней, поворачивает ее лицом к себе. Её темная голова бессильно мотается по подушке. Но осторожные прикосновения друга успокаивают ее, и через две минуты в ее глазах опять потерялся добрая грусть, снисходительная ко всему. Хосе внутренне содрогается: он помнит взбалмошную девчонку, с которой познакомился, суровую девушку с детским смехом и бесконечно брюзжащую женщину, которой она была большую часть своей жизни. И хотя сегодняшняя Лидия тиха, робка и покорна, он тоскует по той, которую полюбил. Сейчас она похожа скорее на Миллион, чем на себя саму, но он не может ничего сделать. Это неизбежный штрих осознания близкой смерти и невозможности сделать выбор.
— Дай… — шепчет она вдруг. — Дай мне корриду…
Он, радуясь, что может предоставить ей то, что она хочет, быстро придвигает табурет к этажерке и аккуратно достает с верхней полки три фарфоровые фигурки: тореадора, быка и Кармен. Бык сделан на совесть: черный, массивный, с завитыми рогами, покрытыми золотом. Он роет копытом землю, раздувает ноздри, всем своим видом говоря: «Держись у меня, человечишко с красной тряпкой!» «Человечишко» с удалью размахивает алым плащом; на лице у него широкая улыбка, рот приоткрыт в азарте этой чудовищной игры со смертью. Кармен стоит на носочках, ее яркая юбка волнами спадает с бедер; обнаженные руки подняты. Пальцы ее держат осколки глиняной тарелки, заменяющие ей кастаньеты: она готовится совратить дона Хозе на путь контрабандистов.
— Не уйду, пока не разрешишь, — наконец вырывается из ее измученный груди, и она силится улыбнуться, растягивая непослушные губы в бледную гримасу. Она давно не пользуется румянами и легкой помадой, и теперь ее лицо, словно серая маска призрака, почти сливается по цвету с подушкой. Она в самом деле похожа на привидение, эта маленькая женщина, уже более месяца пролежавшая на кровати. Она больше не может искренне улыбаться: губы не слушаются.
Хосе хочется бросить к её ногам весь мир, только бы она улыбнулась той самой улыбкой, что так радовала его в её редкие посещения в начале века. Он знает, что должен сделать что-то, но не может понять, чего она ждет от него. За время её болезни он успел устать удивляться: как она тогда понимала, что ему нужно? Сейчас, смотря в её серые, словно дождливое небо, глаза, он не может уловить ни одного желания в этих бездонных заводях. Она больше ничего не хочет, не жалуется, редко говорит с ним. Большую часть дня она безмолвно лежит на кровати, комкая край одеяла, и только этот полный беспомощности жест дает ему понять, насколько ей больно осознавать близость конца.
— Что я могу сделать для тебя? — спрашивает Хосе, беря ее холодную руку. Пальцы немедленно вцепляются ему в кисть, словно тиски, но она с легкой усмешкой в печальных глазах еле заметно качает головой. Ей ничего не надо. Она перестала жить в тот роковой день, когда Хосе пришлось петь одному на сцене, остро ощущая нехватку подруги. С тех пор она не живет — лишь существует, не зная ни в чем нужды, отказываясь от всего. Будь ее воля, она перестала бы и есть, чтобы ускорить процесс: она боится конца, но, как и все дети, хочет, чтобы страшное наступило поскорее. Ведь она будто вернулась в детство.
Это в самом деле так. С той лишь разницей, что у нее никогда не было такого детства, как сейчас. О ней никто не заботился так, как заботится Хосе. Её не заставляли есть, когда она не хотела. Ей не рассказывали истории, когда ей было скучно. С ней не сидели молча, когда накатывала непонятная тоска.
Женщина вспоминает Мадрид, и слезы, пользуясь удобным случаем, поспешно выливаются из желез и текут по впалым щекам. Она старается спрятать их, отворачивается к стене, но не в ее власти скрыть нервное дрожащие плеч. Хосе тут же замечает это и, обеспокоенный, продвигается ближе, приобнимает, мягко прикасаясь сухими от беспокойства губами к жестким волосам без единой седой пряди и тихо повторяет:
— Что я могу сделать для тебя?
Она молчит, терпеливо сдерживая слезы, лишь грудь вздымается при каждом вдохе: ей тяжело. Ей тяжело вдвойне, потому что она плачет. Она привыкла плакать за последние десять лет, но никогда не рыдала в детстве. Ей непривычно это. Она не знает, как реагировать на такое настроение, и молчит, хотя знает, что стоит ей только сказать, и Хосе сделает для нее все.
— Не думай, что я не смогу понять тебя, — настаивает он, крепко-крепко обнимая ее, и мягко, как и все, что он делает с ней, поворачивает ее лицом к себе. Её темная голова бессильно мотается по подушке. Но осторожные прикосновения друга успокаивают ее, и через две минуты в ее глазах опять потерялся добрая грусть, снисходительная ко всему. Хосе внутренне содрогается: он помнит взбалмошную девчонку, с которой познакомился, суровую девушку с детским смехом и бесконечно брюзжащую женщину, которой она была большую часть своей жизни. И хотя сегодняшняя Лидия тиха, робка и покорна, он тоскует по той, которую полюбил. Сейчас она похожа скорее на Миллион, чем на себя саму, но он не может ничего сделать. Это неизбежный штрих осознания близкой смерти и невозможности сделать выбор.
— Дай… — шепчет она вдруг. — Дай мне корриду…
Он, радуясь, что может предоставить ей то, что она хочет, быстро придвигает табурет к этажерке и аккуратно достает с верхней полки три фарфоровые фигурки: тореадора, быка и Кармен. Бык сделан на совесть: черный, массивный, с завитыми рогами, покрытыми золотом. Он роет копытом землю, раздувает ноздри, всем своим видом говоря: «Держись у меня, человечишко с красной тряпкой!» «Человечишко» с удалью размахивает алым плащом; на лице у него широкая улыбка, рот приоткрыт в азарте этой чудовищной игры со смертью. Кармен стоит на носочках, ее яркая юбка волнами спадает с бедер; обнаженные руки подняты. Пальцы ее держат осколки глиняной тарелки, заменяющие ей кастаньеты: она готовится совратить дона Хозе на путь контрабандистов.
