Десятый день старик Рущепкин, крепкий здоровьем и телом, метался и бился в агонии. Кровать скрипела, а он то взвивался как огнь после взбрызгивания поленьев бензином, то растекался по матрасу плавленным сливочным маслом и замирал агнцем, то бил ногами грязные, пропахшие потом и мочой подушки и ревел что не попадя...
Добавить в моё избранное
4 мин, 45 сек 15998
— Суки вы все, лошади без копыт! Слоны без хоботов! Уши без собак! Отравили меня! Как вы могли!?
— Папа… — Оправдывался сынок, Васька, с уличной кличкой «Вахлак», стоявший у изголовья Рущепкина, низко опустив голову. — Не травил я тебя… как я могу… родную кровь… у тебя просто заворот кишок… у всех такое в твоём возрасте бывает… повернулся на бок и всё — кишка с кишкой схлестнулась и на узел завязалась… Вот отсюда и мучения.
В углу, по правую сторону от кровати, в том месте, где когда-то висели семейные иконы Спасителя и Пресвятой Владимирской иконы Божьей матери, стояла жена сына — Иванка, бесформенная, мясистая и тоже как муж вахлаватая баба, с глазами, похожими на диафрагмы видеокамер. Она дёрнула мужа за рукав и стала нашёптывать ему на ухо:
— Ты что дурак!? Какой заворот кишок? Лучше не мог придумать. Никто ж не поверит… Сказал бы, что у него мигрень в животе или аллергия на бычье мясо… А то заворот кишок… не совсем правдоподобно.
Сынок, стушевался, захлопал рыбьими глазами и, взглянув на осиротевший красный угол комнаты, слегка покраснел.
— А что я ему ещё скажу… Он же, видишь, как брыкается и орёт… Сама видишь, ещё немного и всё… — Так же шёпотом, пряча рот за ладонью, отвечает сынок.
Иванка фыркнула и, отвернувшись, заговорила сама с собой, зло и нервно, уставившись взглядом в облупленную и давно не белёную стену флигеля, с углов которой свисали ошметки черной от пыли паутины:
— Да он уже десять дней как прыгает по кровати и всем нам спать не даёт… измучились ужо…
Иванка хмурится и недовольно направляет взгляд на обезумевшего от болей Рущепкина.
— Потерпи, Иваночка, потерпи… будет и на нашей улице праздник. — Закивал нервно головой Васька.
Когда он говорил, ему чуялось, что в красном углу стоят на прежнем месте иконы и смотрят на него, впиваясь взглядами в каждую клеточку тела. От этого по спине его бегали муршки и дрожали коленки.
Сзади к сынку Ваське подбежал малец, лет десяти, дёргает его за высунувшийся из заношенных штанов рубашку.
— Пап, а пап, — обращается он. — Когда дедушка двинет кони? Пора бы уже… Он мне уроки мешает делать. Орёт и орёт… Я из-за него вчера тройку получил по чистописанию. Накуралесил такое в тетрадке, что учительница меня выставила за дверь и дневник красным цветом разрисовала. А мне это нужно!?
— Милиция! Прокуратура! — понеслась от Рущепкина новая порция обращений к этому грешному миру. — Меня вперёд ногами выносят из собственного здания! Суки парнокопытные! Государственная Дума! Путин! Заступитесь за ваш электорат!
— Тише, папа… помрите человеком… не тревожьте высоких людей, — снова бурчит сынок Васька и с испугом зыркает на красный угол комнаты, поверх головы Иванки, будто ищет там кого. — Нельзя же сюда власти, народные, припутывать, это наше, внутрисемейное дело,… ни тебе первым быть на смертном одре, ни тебе последним… Они что, думаешь, в твоём завороте кишок разбираться будут, анализы твои читать? Государственным людям некогда ездить по провинциям… да и к каждому дурику не наездишься…
— Падлы! Отравили! Со свету сжили, — Содрогнули стены флигеля новые крики несчастного.
— Папа, ну, что вы так опять кричите, — возмутилась Иванка. — Перед соседями уже неудобно. И так о нас говорят, что мы отца, родного, со свету сживаем, чтобы завладеть его бывшим барским домом с ротондами и мезонином…
— Люди! — Запрыгал всем телом на кровати Рущепкин. — Мои родные дети меня со свету сживают! Суки мордатые! Ни чести у них, ни ответственности! Им бы всех поубивать за ради моей жилпплощади!
— Папа, ну что вы такое плетёте? В конфуз перед улицей меня ставите… ну, если по правде и честности, то да, мне хочется пожить в твоем доме на правах собственника… Мечтаю даже перестроить дом с мезонином по своему проекту… но вот вы не даёте… говорите, пока не сдохну, ничего не позволю! Мешаете моим благородным пожеланиям… нечто это неправда, папа?
— А что не так, папа!? — Встревает в разговор Иванка. — Мы уже третий год планируем капитальный ремонт, а вы мешаете… Нельзя же так! Мы же вас без куска хлеба никогда не оставляли… заботились о вас… пепси-колу по праздникам покупали… печенье… нашим заботам ещё нужно памятник поставить! А вы тут сопротивляетесь… Не стыдно нас мучить!?
К маме с тылу подходит сынок и слегка хлопает её по мясистому заду. Задница слегка тряхнулась.
— Мам, а мам, когда дедушка свалит со флигеля? Надоело уже тут стоять, мне уроки надо делать…
— Отстань, не видишь, час нашего счастья наступает, а ты, нытьга, мешаешь дедушке определиться…
— Мама, давай я сбегаю в зоомагазин… ещё куплю крысиного яда… Чтоб я успел к ночи уроки сделать… замучился я…
Папа скривился, по лицу поползла тень неприятия.
— Чего это вы тут расшумелись… — заговорил он. — У меня тут родная кровь с миром прощается, а вы тут о суетности… Успеем ещё… пусть поживёт.
— Папа… — Оправдывался сынок, Васька, с уличной кличкой «Вахлак», стоявший у изголовья Рущепкина, низко опустив голову. — Не травил я тебя… как я могу… родную кровь… у тебя просто заворот кишок… у всех такое в твоём возрасте бывает… повернулся на бок и всё — кишка с кишкой схлестнулась и на узел завязалась… Вот отсюда и мучения.
В углу, по правую сторону от кровати, в том месте, где когда-то висели семейные иконы Спасителя и Пресвятой Владимирской иконы Божьей матери, стояла жена сына — Иванка, бесформенная, мясистая и тоже как муж вахлаватая баба, с глазами, похожими на диафрагмы видеокамер. Она дёрнула мужа за рукав и стала нашёптывать ему на ухо:
— Ты что дурак!? Какой заворот кишок? Лучше не мог придумать. Никто ж не поверит… Сказал бы, что у него мигрень в животе или аллергия на бычье мясо… А то заворот кишок… не совсем правдоподобно.
Сынок, стушевался, захлопал рыбьими глазами и, взглянув на осиротевший красный угол комнаты, слегка покраснел.
— А что я ему ещё скажу… Он же, видишь, как брыкается и орёт… Сама видишь, ещё немного и всё… — Так же шёпотом, пряча рот за ладонью, отвечает сынок.
Иванка фыркнула и, отвернувшись, заговорила сама с собой, зло и нервно, уставившись взглядом в облупленную и давно не белёную стену флигеля, с углов которой свисали ошметки черной от пыли паутины:
— Да он уже десять дней как прыгает по кровати и всем нам спать не даёт… измучились ужо…
Иванка хмурится и недовольно направляет взгляд на обезумевшего от болей Рущепкина.
— Потерпи, Иваночка, потерпи… будет и на нашей улице праздник. — Закивал нервно головой Васька.
Когда он говорил, ему чуялось, что в красном углу стоят на прежнем месте иконы и смотрят на него, впиваясь взглядами в каждую клеточку тела. От этого по спине его бегали муршки и дрожали коленки.
Сзади к сынку Ваське подбежал малец, лет десяти, дёргает его за высунувшийся из заношенных штанов рубашку.
— Пап, а пап, — обращается он. — Когда дедушка двинет кони? Пора бы уже… Он мне уроки мешает делать. Орёт и орёт… Я из-за него вчера тройку получил по чистописанию. Накуралесил такое в тетрадке, что учительница меня выставила за дверь и дневник красным цветом разрисовала. А мне это нужно!?
— Милиция! Прокуратура! — понеслась от Рущепкина новая порция обращений к этому грешному миру. — Меня вперёд ногами выносят из собственного здания! Суки парнокопытные! Государственная Дума! Путин! Заступитесь за ваш электорат!
— Тише, папа… помрите человеком… не тревожьте высоких людей, — снова бурчит сынок Васька и с испугом зыркает на красный угол комнаты, поверх головы Иванки, будто ищет там кого. — Нельзя же сюда власти, народные, припутывать, это наше, внутрисемейное дело,… ни тебе первым быть на смертном одре, ни тебе последним… Они что, думаешь, в твоём завороте кишок разбираться будут, анализы твои читать? Государственным людям некогда ездить по провинциям… да и к каждому дурику не наездишься…
— Падлы! Отравили! Со свету сжили, — Содрогнули стены флигеля новые крики несчастного.
— Папа, ну, что вы так опять кричите, — возмутилась Иванка. — Перед соседями уже неудобно. И так о нас говорят, что мы отца, родного, со свету сживаем, чтобы завладеть его бывшим барским домом с ротондами и мезонином…
— Люди! — Запрыгал всем телом на кровати Рущепкин. — Мои родные дети меня со свету сживают! Суки мордатые! Ни чести у них, ни ответственности! Им бы всех поубивать за ради моей жилпплощади!
— Папа, ну что вы такое плетёте? В конфуз перед улицей меня ставите… ну, если по правде и честности, то да, мне хочется пожить в твоем доме на правах собственника… Мечтаю даже перестроить дом с мезонином по своему проекту… но вот вы не даёте… говорите, пока не сдохну, ничего не позволю! Мешаете моим благородным пожеланиям… нечто это неправда, папа?
— А что не так, папа!? — Встревает в разговор Иванка. — Мы уже третий год планируем капитальный ремонт, а вы мешаете… Нельзя же так! Мы же вас без куска хлеба никогда не оставляли… заботились о вас… пепси-колу по праздникам покупали… печенье… нашим заботам ещё нужно памятник поставить! А вы тут сопротивляетесь… Не стыдно нас мучить!?
К маме с тылу подходит сынок и слегка хлопает её по мясистому заду. Задница слегка тряхнулась.
— Мам, а мам, когда дедушка свалит со флигеля? Надоело уже тут стоять, мне уроки надо делать…
— Отстань, не видишь, час нашего счастья наступает, а ты, нытьга, мешаешь дедушке определиться…
— Мама, давай я сбегаю в зоомагазин… ещё куплю крысиного яда… Чтоб я успел к ночи уроки сделать… замучился я…
Папа скривился, по лицу поползла тень неприятия.
— Чего это вы тут расшумелись… — заговорил он. — У меня тут родная кровь с миром прощается, а вы тут о суетности… Успеем ещё… пусть поживёт.
Страница
1 из 2
1 из 2
