Еще в приготовишкины дни моей жизни, возясь с переплетенным в красный коленкор задачником по арифметике, я старался представить себе образ человека, глухо там названного: «Некто».
Добавить в моё избранное
8 мин, 39 сек 611
Эге, дела ваши плохи. Ну-ну, бросьте моргать глазами, я пошутил. Пока.
Качнув снисходительно головой, «Некто» медленно поднялся, — и его серая фигура замаячила меж цветущих деревьев парка.
На переэкзаменовке я срезался.
Отошло лет десять. Ночь. Сунув руки в карманы студенческой тужурки, я шел пустынными улицами, вслушиваясь в свои шаги и в свои мысли.
Вдруг у самого уха:
— А-а, сколько лет, сколько зим.
Голос знакомо тихий и знакомо четкий.
Я обернулся: в блике фонаря — очки, острая бородка, насмешливый профиль.
— Виноват.
— Забыли?
— Нет, — отвечал я, стараясь быть развязнее, — правда, года четыре как не заглядывал к вам, под красный коленкор, но. помню. Вам что угодно?
— Да-да, — рассеянно, как бы не слыша моих слов, ронял «Некто», — другие задачи. запросы. проблемы. Я понимаю, конечно.
Идя вслед за мной, спутник вышел из полосы света, и лица его уже нельзя было рассмотреть. Мы шагали в молчании.
— Ну, что же вы теперь поделываете? — спросил я резко, стараясь заглушить неприятное чувство.
— Я? По-старому, все по-старому. Делю капиталы, рою колодцы — помните? — бассейны, там, странствую из города А в город Б, из Б в А помаленьку. Ну а вы, конечно, молодой человек, любите, там. первую «единственную», вторую «единственную», третью «единственную». Которая сейчас? Религиозные увлечения. как это у Мольера? «Верю, что 2Х 2= 4, а 2X4= 8». Тэк-с.
От тихого и четкого голоса спутника мне стало не по себе. Ускоряя шаги, я бросил через плечо:
— Если бы даже и так, тут нет ничего смешного: сердце, господин «Некто», не счетная костяшка, вдетая на стержень. Хочу — люблю, хочу — нет. Ударом сердца счета не веду. И вообще, я не понимаю, зачем вы вторично.
— Тысяча извинений, — проговорил спутник, все не отставая. Голоса наши гулко бились о каменные стены ночной улицы. — Тысяча извинений. Я очень и очень считаюсь с вашим мнением и всегда ценил. Десять лет, двамесяца и четырнадцать дней тому назад я имел удовольствие уже беседовать с вами и был чрезвычайно заинтересован уже тогда аматематичностью, если разрешите так сказать, вашего высоколюбопытного мышления. Юность никогда не учитывает ни лет, ни опыта, ни правил, ни трезвого расчета. И я был молод.
— Вы?
Мы обменялись взглядами.
— Не верите? Был. Но сложилось так: видите, если у звезд — орбиты, с которых им — ни-ни, если счетная костяшка, которую вы чрезвычайно остроумно изволили приравнять сердцу, и та вдета на железо стержня, то и. Вы молчите, вы думаете, мне легко: тысячелетие к тысячелетию, век к веку, год к году, — и в каждом, вы только подумайте, 525 600 минут, нет — 31 536 000 секунд, и все они одинаковы, понимаете, одинаковы и пусты. Один — меж миллиардов пустот. Числа — числа — числа: и каждое притворилось дюймом, метром, вехой, верстой, пространством, беспредельностью; работником, сыном, братом, человеком; глубью, высью и ширью. Один, всегда один среди мириады пустот!
— Кто вы? — спросил я, внезапно остановленный самым смыслом прозвучавших слов.
Опять луч фонаря пополз, ощупывая желтым бликом серое, спрятавшее свои глаза за стекла очков лицо. Он долго не отвечал.
— Меня нельзя называть «Кто», — сказал он наконец глухо, прислоняясь спиною к горизонтальному стержню, выступившему впереди какой-то темной витрины, внезапно заблиставшей в свете фонаря. — Меня нельзя называть «Кто», я — «Некто». Одною лишь буквою отделен я от. — И, обхватив цепкими кистями рук медный, цвета желчи, предвитринный стержень, точно пробуя нанизаться на него, он закончил: — Есть одна задача. самая трудная из всех. Я решил: в ответе — 0. Ну, идите, юноша, идите, куда шли: мне сюда, — оборвал «Некто», поворачивая голову к витрине.
Я глянул по направлению его движения: только теперь я разобрал — это было узкое окно какого-то мелкого книжного магазинчика: среди брошюр, печатного старья, дешевых книг и журналов блеснуло золотом в глаза из красного: «Задачник по арифметике».
— Мне сюда, — шепнул еще раз спутник.
Минуту я колебался.
— Прощайте, — и я быстро пошел прочь.
— До свидания, — поправил четкий, но тихий-тихий голос мне вслед.
Я обернулся: ни у витрины, ни вдоль каменного, с заколоченными дверями коридора улицы никого не было.
Отошли 31 536 000 и еще 31 536 000 секунд. Запылали зарева войн. Я не встречал в их свете «Некто», но часто чуялась близость и возможность встречи — ведь сказал же он: «До свидания».
Приходили в окопы люди, и кто-то говорил им четко, но тихо: «По порядку номеров расч. айсь» — «На первый-второй расч. айсь». Кто-то тихо писал четким почерком: «1000 — 2000 — 100 000 штыков»; было удобно считать эти торчмя торчащие в воздухе ряды стальных заостренных единиц: там, под штыками, что-то копошилось, крестилось и охало, — но штыки одинаково чернели одинаковыми остриями.
Качнув снисходительно головой, «Некто» медленно поднялся, — и его серая фигура замаячила меж цветущих деревьев парка.
На переэкзаменовке я срезался.
Отошло лет десять. Ночь. Сунув руки в карманы студенческой тужурки, я шел пустынными улицами, вслушиваясь в свои шаги и в свои мысли.
Вдруг у самого уха:
— А-а, сколько лет, сколько зим.
Голос знакомо тихий и знакомо четкий.
Я обернулся: в блике фонаря — очки, острая бородка, насмешливый профиль.
— Виноват.
— Забыли?
— Нет, — отвечал я, стараясь быть развязнее, — правда, года четыре как не заглядывал к вам, под красный коленкор, но. помню. Вам что угодно?
— Да-да, — рассеянно, как бы не слыша моих слов, ронял «Некто», — другие задачи. запросы. проблемы. Я понимаю, конечно.
Идя вслед за мной, спутник вышел из полосы света, и лица его уже нельзя было рассмотреть. Мы шагали в молчании.
— Ну, что же вы теперь поделываете? — спросил я резко, стараясь заглушить неприятное чувство.
— Я? По-старому, все по-старому. Делю капиталы, рою колодцы — помните? — бассейны, там, странствую из города А в город Б, из Б в А помаленьку. Ну а вы, конечно, молодой человек, любите, там. первую «единственную», вторую «единственную», третью «единственную». Которая сейчас? Религиозные увлечения. как это у Мольера? «Верю, что 2Х 2= 4, а 2X4= 8». Тэк-с.
От тихого и четкого голоса спутника мне стало не по себе. Ускоряя шаги, я бросил через плечо:
— Если бы даже и так, тут нет ничего смешного: сердце, господин «Некто», не счетная костяшка, вдетая на стержень. Хочу — люблю, хочу — нет. Ударом сердца счета не веду. И вообще, я не понимаю, зачем вы вторично.
— Тысяча извинений, — проговорил спутник, все не отставая. Голоса наши гулко бились о каменные стены ночной улицы. — Тысяча извинений. Я очень и очень считаюсь с вашим мнением и всегда ценил. Десять лет, двамесяца и четырнадцать дней тому назад я имел удовольствие уже беседовать с вами и был чрезвычайно заинтересован уже тогда аматематичностью, если разрешите так сказать, вашего высоколюбопытного мышления. Юность никогда не учитывает ни лет, ни опыта, ни правил, ни трезвого расчета. И я был молод.
— Вы?
Мы обменялись взглядами.
— Не верите? Был. Но сложилось так: видите, если у звезд — орбиты, с которых им — ни-ни, если счетная костяшка, которую вы чрезвычайно остроумно изволили приравнять сердцу, и та вдета на железо стержня, то и. Вы молчите, вы думаете, мне легко: тысячелетие к тысячелетию, век к веку, год к году, — и в каждом, вы только подумайте, 525 600 минут, нет — 31 536 000 секунд, и все они одинаковы, понимаете, одинаковы и пусты. Один — меж миллиардов пустот. Числа — числа — числа: и каждое притворилось дюймом, метром, вехой, верстой, пространством, беспредельностью; работником, сыном, братом, человеком; глубью, высью и ширью. Один, всегда один среди мириады пустот!
— Кто вы? — спросил я, внезапно остановленный самым смыслом прозвучавших слов.
Опять луч фонаря пополз, ощупывая желтым бликом серое, спрятавшее свои глаза за стекла очков лицо. Он долго не отвечал.
— Меня нельзя называть «Кто», — сказал он наконец глухо, прислоняясь спиною к горизонтальному стержню, выступившему впереди какой-то темной витрины, внезапно заблиставшей в свете фонаря. — Меня нельзя называть «Кто», я — «Некто». Одною лишь буквою отделен я от. — И, обхватив цепкими кистями рук медный, цвета желчи, предвитринный стержень, точно пробуя нанизаться на него, он закончил: — Есть одна задача. самая трудная из всех. Я решил: в ответе — 0. Ну, идите, юноша, идите, куда шли: мне сюда, — оборвал «Некто», поворачивая голову к витрине.
Я глянул по направлению его движения: только теперь я разобрал — это было узкое окно какого-то мелкого книжного магазинчика: среди брошюр, печатного старья, дешевых книг и журналов блеснуло золотом в глаза из красного: «Задачник по арифметике».
— Мне сюда, — шепнул еще раз спутник.
Минуту я колебался.
— Прощайте, — и я быстро пошел прочь.
— До свидания, — поправил четкий, но тихий-тихий голос мне вслед.
Я обернулся: ни у витрины, ни вдоль каменного, с заколоченными дверями коридора улицы никого не было.
Отошли 31 536 000 и еще 31 536 000 секунд. Запылали зарева войн. Я не встречал в их свете «Некто», но часто чуялась близость и возможность встречи — ведь сказал же он: «До свидания».
Приходили в окопы люди, и кто-то говорил им четко, но тихо: «По порядку номеров расч. айсь» — «На первый-второй расч. айсь». Кто-то тихо писал четким почерком: «1000 — 2000 — 100 000 штыков»; было удобно считать эти торчмя торчащие в воздухе ряды стальных заостренных единиц: там, под штыками, что-то копошилось, крестилось и охало, — но штыки одинаково чернели одинаковыми остриями.
