Добавить в моё избранное
29 мин, 51 сек 11302
Место такое, время такое, народ такой, что и покосившиеся заборы для них — доблесть. Доблесть и единственное достояние их. Мир — величайшая первородная сволочь, я точно знал это, а с иллюзиями же никакими не соглашался; впрочем, при таком Боге ничего другого ожидать и невозможно.
— Анна! — отчаянно сказал я, в пустоту сказал, в воздух сказал, в проклятый этот, безжалостный воздух. — Анна, жена моя, смерть моя, тоска моя, одиночество моё, где же ты, Анна?! — сказал я. — Анна! — сказал ещё я. — Виновен я в жизни своей, виновен я в смысле своём, виновен в слабости рук, в ветхости чресл, в скудости колен… Виновен я, но и вы все виновны тоже! Да-да, виновны! Так сбросим же вины наши, стряхнём их со своих плеч, окунёмся в радость, в беззаботность, в безмыслие! Будем, как дети, как птицы, как деревья лесные, как каракатицы в море, как перистые облака над преподлейшим этим вашим горизонтом! Только не будем более как человеки! Не надо быть нам более никакими человеками! Анна! — сказал я. — Анна!
Ответом мне была глумливая песня поселянок, шипение распылителя, туман, который угнетал и обижал мою грудь… Где-то вдалеке ещё грохотал трактор… Мычала чья-то глупая корова, единственная, должно быть, утеха столь же глупого хозяина или столь же глупой хозяйки… День только начинался, а столько он уж принёс подлого, несчастного, недостоверного! Как, быть может, ни один из дней моих!
Волк медленно сходил с крылечных ступеней. Я вдруг понял: он не мог причинить никакого вреда, он был на верёвке, на поводке. Человеки! Двуногие! Зачем держите вы самого свободного, самого безжалостного из животных на поводке?! Впрочем, они и Бога своего содержат на поводке, для прекраснодушия, для благообразия, и люпуса — для забавы, для насмешки, для щекотки нервов.
«Не ходи подслушивать песенки заветные. Не ходи подсматривать игры наши девичьи»… Я, впрочем, никуда и не ходил, я стоял, прижавшись спиною к бревенчатой развалюхе, где только что был унижен я. Плечи мои сотрясались рыданиями. Устал уж я в этой жизни ногами своими ходить по кручинам, меланхолиям и неудовлетворённостям! Душою своей неприкаянной по ним шествовать. Кровь и грязь засыхали, стягивая кожу лица, было больно, нестерпимо больно, голова моя кружилась, или, кажется, это сам мир, закружился в пляске, пустился вскачь, рассчитывая, должно быть, стряхнуть всех жалких человечишек с уверенной груди своей. Будто насекомых, столпившихся на беспредельном теле его; чудовищный, небывалый, немыслимый мир! Боже, это Твой мир! Мир, это твой Бог! Стоите вы один другого, что бы вы там о себе ни выдумывали, что бы ни нагнетали, какою бы мистической манною ни обольщали, каких бы миражей, соблазнов и галлюцинаций ни подсовывали в скудное и угрюмое обращение наше! Боже, Боже! Анна! Анна!
— Снято! — сказал Костя.
— Анна! — отчаянно сказал я, в пустоту сказал, в воздух сказал, в проклятый этот, безжалостный воздух. — Анна, жена моя, смерть моя, тоска моя, одиночество моё, где же ты, Анна?! — сказал я. — Анна! — сказал ещё я. — Виновен я в жизни своей, виновен я в смысле своём, виновен в слабости рук, в ветхости чресл, в скудости колен… Виновен я, но и вы все виновны тоже! Да-да, виновны! Так сбросим же вины наши, стряхнём их со своих плеч, окунёмся в радость, в беззаботность, в безмыслие! Будем, как дети, как птицы, как деревья лесные, как каракатицы в море, как перистые облака над преподлейшим этим вашим горизонтом! Только не будем более как человеки! Не надо быть нам более никакими человеками! Анна! — сказал я. — Анна!
Ответом мне была глумливая песня поселянок, шипение распылителя, туман, который угнетал и обижал мою грудь… Где-то вдалеке ещё грохотал трактор… Мычала чья-то глупая корова, единственная, должно быть, утеха столь же глупого хозяина или столь же глупой хозяйки… День только начинался, а столько он уж принёс подлого, несчастного, недостоверного! Как, быть может, ни один из дней моих!
Волк медленно сходил с крылечных ступеней. Я вдруг понял: он не мог причинить никакого вреда, он был на верёвке, на поводке. Человеки! Двуногие! Зачем держите вы самого свободного, самого безжалостного из животных на поводке?! Впрочем, они и Бога своего содержат на поводке, для прекраснодушия, для благообразия, и люпуса — для забавы, для насмешки, для щекотки нервов.
«Не ходи подслушивать песенки заветные. Не ходи подсматривать игры наши девичьи»… Я, впрочем, никуда и не ходил, я стоял, прижавшись спиною к бревенчатой развалюхе, где только что был унижен я. Плечи мои сотрясались рыданиями. Устал уж я в этой жизни ногами своими ходить по кручинам, меланхолиям и неудовлетворённостям! Душою своей неприкаянной по ним шествовать. Кровь и грязь засыхали, стягивая кожу лица, было больно, нестерпимо больно, голова моя кружилась, или, кажется, это сам мир, закружился в пляске, пустился вскачь, рассчитывая, должно быть, стряхнуть всех жалких человечишек с уверенной груди своей. Будто насекомых, столпившихся на беспредельном теле его; чудовищный, небывалый, немыслимый мир! Боже, это Твой мир! Мир, это твой Бог! Стоите вы один другого, что бы вы там о себе ни выдумывали, что бы ни нагнетали, какою бы мистической манною ни обольщали, каких бы миражей, соблазнов и галлюцинаций ни подсовывали в скудное и угрюмое обращение наше! Боже, Боже! Анна! Анна!
— Снято! — сказал Костя.
Страница
9 из 9
9 из 9
