Золотой берег являл собой маленький и тихий приморский городок, который волнения во все времена обходили стороной. А времен он знал великое множество, поскольку имел удивительно богатую историю. В огне и звоне мечей сменялись эпохи, приходили и уходили целые народы, государства пожирали друг друга, а Золотой берег все смотрел на море, бесстрастно и неотрывно…
Добавить в моё избранное
29 мин, 35 сек 9795
В конце девятнадцатого века город словно открыли заново, превратив рыбацкое поселение в курорт. Прежнее его название трогать не стали, просто перевели на русский. В такой преемственности не нарушилось течение времен, и в городке все дышало давними обычаями и стариной.
Летний сезон в этом году не задался. Две недели солнца и безветрия в мае, неделя спокойного моря в июне, все остальное время Золотой берег поливали непривычно буйные ливни, а небо с редкими прояснениями закрывала тяжелая облачность. По таким подлостям со стороны природы принято лупить наотмашь избитым штампом: даже старожилы, мол, не помнят ничего подобного.
Туристов было катастрофически мало, от чего курортное местечко сильно страдало, возлагая трепетные надежды на бархатный сезон. Будто кто-то верил, что туристов нарочно удерживали, поймав в сеть, и вот в сентябре она не выдержит напора, лопнет, освободив изголодавшийся до моря народ.
Леша Горин, по прозвищу Глазастый, пребывал в приятном оцепенении. Сидя на берегу, он любовался тем, как на желтый песок накатывали неспешные волны, волны рисовали что-то замысловатое, а следующие за ними поверх выписывали новые узоры. Наблюдать за этими бесконечными переменами Глазастому нравилось, однако он встрепенулся, нарочно выводя себя из состояния блаженного покоя и напоминая, что все, чем он любуется, бездушно и неразумно, а безмятежно лишь потому, что мертво.
Леша напомнил себе, что и в этом нет счастья, и стоит ему уйти с пляжа, как он вновь погрузится в скучную и бестолковую суету. В свои тринадцать Глазастый отлично знал, что счастья вообще нет, никогда не было. А что было? Только глупая и наивная вера, пустопорожняя дурь и нелепые выдумки.
Как и многие, он тоже раньше верил в опасное вранье про счастье, даже ждал с замиранием сердца, пока сама жизнь не макнула его в дерьмо, дав понюхать и попробовать на вкус сокровенные тайны бытия. И Леша раз и навсегда разочаровался в ожиданиях. Тогда он смотрел на мир двумя глазами, большущими темно-синими глазами ребенка. Сейчас в левом прочно обосновалось уныние ветхого деда, а правый глаз Леше Горину удалили еще в прошлой жизни.
— Мы идем в поход, сыночек, — однажды сказала мама.
— В поход?! — изумился мальчишка, не поверив собственным ушам, вскочил и стал носиться по дому с оглушительными криками: — В поход! Ура-а! Мы идем в поход!
Он задевал бутылки, валявшиеся на полу тут и там, но не обращал на это никакого внимания — привычная ведь картина. Водка, вино, пиво. У родителей Леши сами напитки никогда не задерживались, а пустая тара прописывалась в грязной и изрядно захламленной квартирке едва ли не навсегда.
Незадолго до того какой-то сверстник во дворе описывал Леше свой выезд на природу вместе с родителями: костер, дети и взрослые на равных, игры, море, солнце и вкусный шашлык в веселой компании. Лешка мечтал о подобном же, о смехе и веселье. Как-то легко поверил, что его мама и папа наконец одумались, вспомнили о нем.
Поход на самом деле оказался попойкой на природе. В точности такие же случались и раньше, просто мальчишка в силу возраста их не особо помнил.
— Иди сюда, тварь! — хрипло орал отец, гоняя мать по кустам на виду у гоготавших и подначивавших собутыльников.
— Отстань! — верещала мать не своим голосом, голосом страшной ведьмы. — Это он ко мне лез! Я ни при чем!
Семейства дружных, любящих друг друга людей, обосновавшиеся на пляже по соседству, отводили глаза и перебирались на другие места, только бы не видеть и не слышать. Леше никто не пришел на помощь, когда он кинулся разнимать родителей и напоролся глазом на сухую ветку. Он кричал от боли и еще громче от страха, однако до его беды никому не было дела, даже родителям.
Тетка рассказывала Леше, что глаз хоть и воспалился, его еще можно было спасти, если бы вовремя обратились в больницу. Родители же занимались собой и выпивкой, мирились, вновь ссорились, дрались, злились на плачущего сына и наказывали его за якобы капризы. А потом лечить было слишком поздно.
Нахлынувшие воспоминания выжимали слезы похлеще яркого солнца, от них давило в груди, сбивая дыхание, и Леша был рад, когда его вернул в реальность подзатыльник Плиты, сидевшего рядом. Главарь подростковой банды отхлебнул из банки пиво, кивнул в сторону:
— Видишь мужика?
— Он же Глазастый. Ему надо вплотную подойти, чтоб увидеть, — заржал Мопс.
Плита цыкнул, и Мопс, замявшись, предпочел не развивать тему, казавшуюся ему невероятно смешной. Он продолжил тискать свою девчонку, из-за фамилии Бочкарева прозванную Бочкой. Та игриво пыталась изображать похоть и постанывала. Впрочем, у нее выходили отнюдь не киношные стоны, а поскуливание щенка, которого в конец заели блохи.
— Вижу, — ответил Глазастый. — И чё с ним?
— Смотайся к нему, пощупай лопатник, — велел Плита.
— Опасно, — ответил Леша.
Летний сезон в этом году не задался. Две недели солнца и безветрия в мае, неделя спокойного моря в июне, все остальное время Золотой берег поливали непривычно буйные ливни, а небо с редкими прояснениями закрывала тяжелая облачность. По таким подлостям со стороны природы принято лупить наотмашь избитым штампом: даже старожилы, мол, не помнят ничего подобного.
Туристов было катастрофически мало, от чего курортное местечко сильно страдало, возлагая трепетные надежды на бархатный сезон. Будто кто-то верил, что туристов нарочно удерживали, поймав в сеть, и вот в сентябре она не выдержит напора, лопнет, освободив изголодавшийся до моря народ.
Леша Горин, по прозвищу Глазастый, пребывал в приятном оцепенении. Сидя на берегу, он любовался тем, как на желтый песок накатывали неспешные волны, волны рисовали что-то замысловатое, а следующие за ними поверх выписывали новые узоры. Наблюдать за этими бесконечными переменами Глазастому нравилось, однако он встрепенулся, нарочно выводя себя из состояния блаженного покоя и напоминая, что все, чем он любуется, бездушно и неразумно, а безмятежно лишь потому, что мертво.
Леша напомнил себе, что и в этом нет счастья, и стоит ему уйти с пляжа, как он вновь погрузится в скучную и бестолковую суету. В свои тринадцать Глазастый отлично знал, что счастья вообще нет, никогда не было. А что было? Только глупая и наивная вера, пустопорожняя дурь и нелепые выдумки.
Как и многие, он тоже раньше верил в опасное вранье про счастье, даже ждал с замиранием сердца, пока сама жизнь не макнула его в дерьмо, дав понюхать и попробовать на вкус сокровенные тайны бытия. И Леша раз и навсегда разочаровался в ожиданиях. Тогда он смотрел на мир двумя глазами, большущими темно-синими глазами ребенка. Сейчас в левом прочно обосновалось уныние ветхого деда, а правый глаз Леше Горину удалили еще в прошлой жизни.
— Мы идем в поход, сыночек, — однажды сказала мама.
— В поход?! — изумился мальчишка, не поверив собственным ушам, вскочил и стал носиться по дому с оглушительными криками: — В поход! Ура-а! Мы идем в поход!
Он задевал бутылки, валявшиеся на полу тут и там, но не обращал на это никакого внимания — привычная ведь картина. Водка, вино, пиво. У родителей Леши сами напитки никогда не задерживались, а пустая тара прописывалась в грязной и изрядно захламленной квартирке едва ли не навсегда.
Незадолго до того какой-то сверстник во дворе описывал Леше свой выезд на природу вместе с родителями: костер, дети и взрослые на равных, игры, море, солнце и вкусный шашлык в веселой компании. Лешка мечтал о подобном же, о смехе и веселье. Как-то легко поверил, что его мама и папа наконец одумались, вспомнили о нем.
Поход на самом деле оказался попойкой на природе. В точности такие же случались и раньше, просто мальчишка в силу возраста их не особо помнил.
— Иди сюда, тварь! — хрипло орал отец, гоняя мать по кустам на виду у гоготавших и подначивавших собутыльников.
— Отстань! — верещала мать не своим голосом, голосом страшной ведьмы. — Это он ко мне лез! Я ни при чем!
Семейства дружных, любящих друг друга людей, обосновавшиеся на пляже по соседству, отводили глаза и перебирались на другие места, только бы не видеть и не слышать. Леше никто не пришел на помощь, когда он кинулся разнимать родителей и напоролся глазом на сухую ветку. Он кричал от боли и еще громче от страха, однако до его беды никому не было дела, даже родителям.
Тетка рассказывала Леше, что глаз хоть и воспалился, его еще можно было спасти, если бы вовремя обратились в больницу. Родители же занимались собой и выпивкой, мирились, вновь ссорились, дрались, злились на плачущего сына и наказывали его за якобы капризы. А потом лечить было слишком поздно.
Нахлынувшие воспоминания выжимали слезы похлеще яркого солнца, от них давило в груди, сбивая дыхание, и Леша был рад, когда его вернул в реальность подзатыльник Плиты, сидевшего рядом. Главарь подростковой банды отхлебнул из банки пиво, кивнул в сторону:
— Видишь мужика?
— Он же Глазастый. Ему надо вплотную подойти, чтоб увидеть, — заржал Мопс.
Плита цыкнул, и Мопс, замявшись, предпочел не развивать тему, казавшуюся ему невероятно смешной. Он продолжил тискать свою девчонку, из-за фамилии Бочкарева прозванную Бочкой. Та игриво пыталась изображать похоть и постанывала. Впрочем, у нее выходили отнюдь не киношные стоны, а поскуливание щенка, которого в конец заели блохи.
— Вижу, — ответил Глазастый. — И чё с ним?
— Смотайся к нему, пощупай лопатник, — велел Плита.
— Опасно, — ответил Леша.
Страница
1 из 9
1 из 9
