Наташа стоит у ржавых ворот и держится за прутья. За забором — степь, она пахнет горькой пылью. Над степью плавится небо, в Волгоградской области в августе плюс сорок. Наташе не жарко. Ей никак.
Добавить в моё избранное
35 мин, 21 сек 9861
Ворота старые, некрашеные, когда Наташа за них тянет, они скрипят пронзительно, как плачут. Над воротами — металлические буквы «Рассвет», гнутые и проржавевшие, хотя когда-то явно лакированные и красные.
В разросшейся ежевике по обе стороны ворот лежат разломанные гипсовые статуи советских пионеров, слева — мальчик, справа — девочка. Мальчик когда-то бодро играл на горне, его силуэт еще угадывается сквозь ветки. Белая рука девочки высовывается из-под куста — как будто та утопает в густой колючей зелени и тянется наружу в немой надежде, что кто-то ухватит ее за гипсовую ладошку и вытащит из забытья и безвременья. Что кто-то спасет.
Наташа долго смотрит на белую руку. Она бы спасла. Она бы спасла всех девочек в мире. Начиная со своей. Ей хочется сбросить давление горя внутри, хотя бы слезами, чтобы снова можно было дышать без боли. Но она не может.
Наташа поворачивается к воротам спиной, бредёт обратно, мимо неухоженных клумб, осыпающихся стен корпусов, кирпичного туалета, смердящего по жаре, душевой с проваленной крышей, игровой площадки, которую соседний лесок уже начал забирать в себя, проращивая молодыми побегами и гибкими прутьями. Листья уже опали, выжженные за лето безжалостным степным солнцем. Старая карусель, поезд-гусеница, смотрит на Наташу ржавыми круглыми глазами, хохочет клоунским ртом, зазывает в свое безумие, в веселье распада, в дикий хохот на костях.
Спиной к большому грибу-домику, в его короткой тени, сидит Дима Фирсов, сильно пьющий электрик из местного поселка. Когда старый, закрытый уже много лет лагерь отдавали «под беженцев», его привлекли на восстановление, а когда стало ясно, что функционировать лагерь может только в режиме постоянного мелкого ремонта, Дима стал официальным «техническим специалистом».
Дима видит Наташу, машет ей рукой. Она подходит, старательно обходя безумную голову гусеницы, и садится с ним рядом, плечо к плечу. Димины густые седеющие волосы стоят торчком, от него пахнет пылью, потом и перегаром. И ржавчиной.
Здесь всё пахнет ржавчиной. Как свернувшаяся кровь.
— Будешь? — спрашивает Дима, доставая из-за спины бутылку самогона. В ней чуть больше половины. Судя по маслянистому блеску Диминых глаз и пронзительной нежности на его лице, все, чего нет в бутылке, уже есть в Диме.
Наташа смотрит на часы. Около полудня. Она смеётся — над собой, над миром, в котором она, Наталья Витальевна Смирнова, учительница младших классов, мать двоих детей, сорока лет, в разводе, в прошлой жизни едва выпивавшая бокал шампанского на новый год, сейчас будет с утра на жаре пить самогон с едва знакомым мужиком. Она смеётся над затягивающим её хаосом. И она смеётся, потому что предчувствует облегчение скорого опьянения, такое близкое, уже дрожащее на поверхности жидкости, которую Дима наливает в пластиковый стаканчик и протягивает ей. Она пьёт, не морщась, кладет голову на его крепкое плечо. Дима хмыкает невесело.
— Эк тебя жизнь приложила, красавица. Давай еще налью.
Наташа пьёт, слушает его неторопливый рассказ о починке дырявой крыши второго корпуса, о том, какие трубы нужны, чтобы пустить воду в душевые, о том, как он сюда, в лагерь, из поселка бегал пацаном — смотреть на девчонок, задирать мальчишек, прятаться от вожатых и продавать самогон и тем, и другим, и третьим.
— Хороший был лагерь, — говорит Дима. — Назывался «смена пионерского актива». Потом пионерия кончилась, стало просто «актива». Путевок было не достать, моя мамка пробовала. Хотела, чтоб я тут с городскими вместе отдыхал и развивался. У них тут «вечернее мероприятие» было каждый день, кружки. Песни пели вечерами, свечки жгли, стихи читали под гитару. А после отбоя — на луну вздыхали. Или по кустам тут бегали, получали, так сказать, первый сексуальный опыт. Мы с пацанами такого насмотрелись, ух! Да и не только смотрели, бывало…
Дима кладет руку на Наташину грудь, сжимает. Она не отстраняется, она пьяна, ей все равно.
— Пойдём, — говорит Дима хрипло. Она нехотя поднимается, они заходят в ржавый домик-грибок, места в нем мало, но стоя можно. Дима дышит тяжело, гладит ее по бедру, она слышит, как расстегивается «молния». Наташа прислушивается к себе, ищет хоть какие-то чувства, но не находит ничего — ни отвращения, ни возбуждения, ни вызова приличиям, одну только тёмную, сосущую пустоту. Когда Дима вжимает ее в ржавую стенку игрушечного домика, ей кажется, что пустота становится чуть-чуть меньше. Совсем чуть-чуть. Дима стонет в экстазе, толкает ее сильнее, она опирается о стену и разрезает руку о торчащий кусок обшивки.
— Ой, — говорит она, глядя, как кровь капает на утоптанную землю. Капли сразу же исчезают, как будто земля измучилась от жажды и всасывает ее кровь жадно, без остатка.
— Прости, красавица, — вздыхает сзади Дима, застегивая штаны. — Уж очень с тобой хорошо, трудно себя в руках держать. Блин, сильно как кровит. Вот так зажми и беги в медпункт, пусть сразу забинтуют.
В разросшейся ежевике по обе стороны ворот лежат разломанные гипсовые статуи советских пионеров, слева — мальчик, справа — девочка. Мальчик когда-то бодро играл на горне, его силуэт еще угадывается сквозь ветки. Белая рука девочки высовывается из-под куста — как будто та утопает в густой колючей зелени и тянется наружу в немой надежде, что кто-то ухватит ее за гипсовую ладошку и вытащит из забытья и безвременья. Что кто-то спасет.
Наташа долго смотрит на белую руку. Она бы спасла. Она бы спасла всех девочек в мире. Начиная со своей. Ей хочется сбросить давление горя внутри, хотя бы слезами, чтобы снова можно было дышать без боли. Но она не может.
Наташа поворачивается к воротам спиной, бредёт обратно, мимо неухоженных клумб, осыпающихся стен корпусов, кирпичного туалета, смердящего по жаре, душевой с проваленной крышей, игровой площадки, которую соседний лесок уже начал забирать в себя, проращивая молодыми побегами и гибкими прутьями. Листья уже опали, выжженные за лето безжалостным степным солнцем. Старая карусель, поезд-гусеница, смотрит на Наташу ржавыми круглыми глазами, хохочет клоунским ртом, зазывает в свое безумие, в веселье распада, в дикий хохот на костях.
Спиной к большому грибу-домику, в его короткой тени, сидит Дима Фирсов, сильно пьющий электрик из местного поселка. Когда старый, закрытый уже много лет лагерь отдавали «под беженцев», его привлекли на восстановление, а когда стало ясно, что функционировать лагерь может только в режиме постоянного мелкого ремонта, Дима стал официальным «техническим специалистом».
Дима видит Наташу, машет ей рукой. Она подходит, старательно обходя безумную голову гусеницы, и садится с ним рядом, плечо к плечу. Димины густые седеющие волосы стоят торчком, от него пахнет пылью, потом и перегаром. И ржавчиной.
Здесь всё пахнет ржавчиной. Как свернувшаяся кровь.
— Будешь? — спрашивает Дима, доставая из-за спины бутылку самогона. В ней чуть больше половины. Судя по маслянистому блеску Диминых глаз и пронзительной нежности на его лице, все, чего нет в бутылке, уже есть в Диме.
Наташа смотрит на часы. Около полудня. Она смеётся — над собой, над миром, в котором она, Наталья Витальевна Смирнова, учительница младших классов, мать двоих детей, сорока лет, в разводе, в прошлой жизни едва выпивавшая бокал шампанского на новый год, сейчас будет с утра на жаре пить самогон с едва знакомым мужиком. Она смеётся над затягивающим её хаосом. И она смеётся, потому что предчувствует облегчение скорого опьянения, такое близкое, уже дрожащее на поверхности жидкости, которую Дима наливает в пластиковый стаканчик и протягивает ей. Она пьёт, не морщась, кладет голову на его крепкое плечо. Дима хмыкает невесело.
— Эк тебя жизнь приложила, красавица. Давай еще налью.
Наташа пьёт, слушает его неторопливый рассказ о починке дырявой крыши второго корпуса, о том, какие трубы нужны, чтобы пустить воду в душевые, о том, как он сюда, в лагерь, из поселка бегал пацаном — смотреть на девчонок, задирать мальчишек, прятаться от вожатых и продавать самогон и тем, и другим, и третьим.
— Хороший был лагерь, — говорит Дима. — Назывался «смена пионерского актива». Потом пионерия кончилась, стало просто «актива». Путевок было не достать, моя мамка пробовала. Хотела, чтоб я тут с городскими вместе отдыхал и развивался. У них тут «вечернее мероприятие» было каждый день, кружки. Песни пели вечерами, свечки жгли, стихи читали под гитару. А после отбоя — на луну вздыхали. Или по кустам тут бегали, получали, так сказать, первый сексуальный опыт. Мы с пацанами такого насмотрелись, ух! Да и не только смотрели, бывало…
Дима кладет руку на Наташину грудь, сжимает. Она не отстраняется, она пьяна, ей все равно.
— Пойдём, — говорит Дима хрипло. Она нехотя поднимается, они заходят в ржавый домик-грибок, места в нем мало, но стоя можно. Дима дышит тяжело, гладит ее по бедру, она слышит, как расстегивается «молния». Наташа прислушивается к себе, ищет хоть какие-то чувства, но не находит ничего — ни отвращения, ни возбуждения, ни вызова приличиям, одну только тёмную, сосущую пустоту. Когда Дима вжимает ее в ржавую стенку игрушечного домика, ей кажется, что пустота становится чуть-чуть меньше. Совсем чуть-чуть. Дима стонет в экстазе, толкает ее сильнее, она опирается о стену и разрезает руку о торчащий кусок обшивки.
— Ой, — говорит она, глядя, как кровь капает на утоптанную землю. Капли сразу же исчезают, как будто земля измучилась от жажды и всасывает ее кровь жадно, без остатка.
— Прости, красавица, — вздыхает сзади Дима, застегивая штаны. — Уж очень с тобой хорошо, трудно себя в руках держать. Блин, сильно как кровит. Вот так зажми и беги в медпункт, пусть сразу забинтуют.
Страница
1 из 11
1 из 11
