Добавить в моё избранное
36 мин, 54 сек 10110
Пусть похоронят меня в земле: как еврея. — Сказал спокойно: он уже был готов уйти из жизни.
По сути дела это была моя последняя с ним встреча.
До Нового года он еще успел выполнить желание увидеть дом, который приобрел его внук: Вера свозила его туда, в Ирвайн. И сразу привезла обратно: чтобы лег — на празднование новоселья он не остался.
Самый последний разговор с ним был по телефону: он попросил меня купить несколько коробок зефира в шоколаде, чтобы что-то давать навещавшим его медсестрам — деньги они не брали. Я побежал за ними к машине, привозившей нам в «садик» овощи, фрукты и другое по четвергам: зефира не оказалось, и я заказал привезти его на следующей неделе.
Привез, однако, лишь через две, а не одну, недели. Пойти к нему смог уже в субботу, и последний раз увидел его живым. Правда, он уже таким почти не выглядел. Исхудал невероятно: кожа обтягивала казавшиеся почти оголившимися кости; заострился нос. Голова с закрытыми глазами была повернута набок, и рот открыт: я решил, что он спит, и не стал подходить, чтобы не разбудить. Но нет: он не спал — находился в забытьи под действием наркотиков, заглушавших невероятную боль.
В квартире его, когда я пришел, находился еще темнокожий молодой медбрат; потом пришла соседка — та, которая назвала меня когда-то «главным евреем нашего дома». Она рассказала, что прошлую неделю он находился в госпитале, из которого отправили его домой: умирать на попечении хосписа на дому — есть в Америке такая служба. Идея хосписа на дому — это облегчить мучения от болей закапыванием наркотика и успокаивающих капель под язык, обеспечением общего гигиенического ухода и кислорода; но никакого питания, поскольку это лишь ускоряет рост метастазов и продлевает бессмысленные мучения. Сказал Вере, когда она забирала его оттуда:
— Как бы я хотел уже поскорей умереть.
Потом пришла она, и с ней его внук и правнучка. Они подошли к нему, и Вера стала что-то говорить ему. Я видел, что он тоже что-то говорит ей, но она сказала:
— Я ничего не могу разобрать.
Последний раз, на второй день своего пребывания дома, после очередной процедуры, которую она ему делала — кажется, промывала тампоном на палочке рот — он поцеловал её руку и сказал: «Ты хорошая». Повторил три раза, и это были его последние внятные слова.
Плакала правнучка. Казалось, он исчерпал все силы, чтобы дожить до своего юбилея, и их уже больше не было для дальнейшего сопротивления.
Ушел он от нас в следующую пятницу, 27 января 2012 года (3 Швата 5772).
Я узнал об этом как раз накануне времени, когда уже надо было зажигать свечи перед наступлением шаббата, субботы, а потом совершить кидуш, произнести благословение над бокалом с вином. Но я уже не стал делать ни то, ни другое: поспешил пойти, чтобы успеть попрощаться с ним до того, как заберут его работники еврейского погребального братства, «Хевра Кадиша», чтобы обмыть его и достойным образом подготовить к погребению в землю.
Внешне он не отличался почти совсем от такого, каким видел его тогда: так же заострившиеся черты лица и так же открытый рот, как будто еще хватающий воздух. Я смотрел на него, с усилием сдерживая наворачивающиеся слезы: прощался.
— Всё: больше уже не буду «доченькой», — сказала Вера.
Кроме неё были его внук и его жена. Внук звонил в «Хевра Кадиша», пытаясь в последние минуты перед наступлением субботы решить вопрос о дне похорон, которые из-за различных формальностей приходилось перенести с воскресенья на понедельник. Азиатка, медсестра из хосписа, убрала что-то со специальной кровати, на которой лежал он, и потом, сняв и выбросив резиновые перчатки, стала читать какую-то книжку и грызть орешки, доставая из пакетика: произошедшая смерть на её глазах была привычным делом её работы. Ушла, лишь когда закончилось время её дежурства.
Через некоторое время появились забрать его тело работники «Хевра Кадиша» — не евреи, естественно: уже началась суббота, когда религиозным евреям нельзя делать никакую работу — тем более касаться мертвого тела. И вскоре тело его, укрытое синей пластиковой покрышкой, покинуло своё последнее пристанище.
Проводить его в последний путь пришло много народу. Произносили речи, и каждый вспоминал, сколько хорошего делал он всем, кто знал его.
Я читал над гробом его поминальную молитву «Эл молей рахамим», и всё усиливалась в сердце вера в то, что зачлось ему всё доброе, делавшееся им, и потому была живому еще дана возможность предсмертной физической мукой искупить ту душевную муку Фани: чтобы явиться душе его в Высшие Миры уже очищенной.
По сути дела это была моя последняя с ним встреча.
До Нового года он еще успел выполнить желание увидеть дом, который приобрел его внук: Вера свозила его туда, в Ирвайн. И сразу привезла обратно: чтобы лег — на празднование новоселья он не остался.
Самый последний разговор с ним был по телефону: он попросил меня купить несколько коробок зефира в шоколаде, чтобы что-то давать навещавшим его медсестрам — деньги они не брали. Я побежал за ними к машине, привозившей нам в «садик» овощи, фрукты и другое по четвергам: зефира не оказалось, и я заказал привезти его на следующей неделе.
Привез, однако, лишь через две, а не одну, недели. Пойти к нему смог уже в субботу, и последний раз увидел его живым. Правда, он уже таким почти не выглядел. Исхудал невероятно: кожа обтягивала казавшиеся почти оголившимися кости; заострился нос. Голова с закрытыми глазами была повернута набок, и рот открыт: я решил, что он спит, и не стал подходить, чтобы не разбудить. Но нет: он не спал — находился в забытьи под действием наркотиков, заглушавших невероятную боль.
В квартире его, когда я пришел, находился еще темнокожий молодой медбрат; потом пришла соседка — та, которая назвала меня когда-то «главным евреем нашего дома». Она рассказала, что прошлую неделю он находился в госпитале, из которого отправили его домой: умирать на попечении хосписа на дому — есть в Америке такая служба. Идея хосписа на дому — это облегчить мучения от болей закапыванием наркотика и успокаивающих капель под язык, обеспечением общего гигиенического ухода и кислорода; но никакого питания, поскольку это лишь ускоряет рост метастазов и продлевает бессмысленные мучения. Сказал Вере, когда она забирала его оттуда:
— Как бы я хотел уже поскорей умереть.
Потом пришла она, и с ней его внук и правнучка. Они подошли к нему, и Вера стала что-то говорить ему. Я видел, что он тоже что-то говорит ей, но она сказала:
— Я ничего не могу разобрать.
Последний раз, на второй день своего пребывания дома, после очередной процедуры, которую она ему делала — кажется, промывала тампоном на палочке рот — он поцеловал её руку и сказал: «Ты хорошая». Повторил три раза, и это были его последние внятные слова.
Плакала правнучка. Казалось, он исчерпал все силы, чтобы дожить до своего юбилея, и их уже больше не было для дальнейшего сопротивления.
Ушел он от нас в следующую пятницу, 27 января 2012 года (3 Швата 5772).
Я узнал об этом как раз накануне времени, когда уже надо было зажигать свечи перед наступлением шаббата, субботы, а потом совершить кидуш, произнести благословение над бокалом с вином. Но я уже не стал делать ни то, ни другое: поспешил пойти, чтобы успеть попрощаться с ним до того, как заберут его работники еврейского погребального братства, «Хевра Кадиша», чтобы обмыть его и достойным образом подготовить к погребению в землю.
Внешне он не отличался почти совсем от такого, каким видел его тогда: так же заострившиеся черты лица и так же открытый рот, как будто еще хватающий воздух. Я смотрел на него, с усилием сдерживая наворачивающиеся слезы: прощался.
— Всё: больше уже не буду «доченькой», — сказала Вера.
Кроме неё были его внук и его жена. Внук звонил в «Хевра Кадиша», пытаясь в последние минуты перед наступлением субботы решить вопрос о дне похорон, которые из-за различных формальностей приходилось перенести с воскресенья на понедельник. Азиатка, медсестра из хосписа, убрала что-то со специальной кровати, на которой лежал он, и потом, сняв и выбросив резиновые перчатки, стала читать какую-то книжку и грызть орешки, доставая из пакетика: произошедшая смерть на её глазах была привычным делом её работы. Ушла, лишь когда закончилось время её дежурства.
Через некоторое время появились забрать его тело работники «Хевра Кадиша» — не евреи, естественно: уже началась суббота, когда религиозным евреям нельзя делать никакую работу — тем более касаться мертвого тела. И вскоре тело его, укрытое синей пластиковой покрышкой, покинуло своё последнее пристанище.
Проводить его в последний путь пришло много народу. Произносили речи, и каждый вспоминал, сколько хорошего делал он всем, кто знал его.
Я читал над гробом его поминальную молитву «Эл молей рахамим», и всё усиливалась в сердце вера в то, что зачлось ему всё доброе, делавшееся им, и потому была живому еще дана возможность предсмертной физической мукой искупить ту душевную муку Фани: чтобы явиться душе его в Высшие Миры уже очищенной.
Страница
10 из 10
10 из 10
