Добавить в моё избранное
39 мин, 11 сек 6433
Пообещал нам Кобылин, что сам он, втайне от нас, дневников читать не станет, дабы не подвергать себя ненужному риску, ежели и вправду рукописи эти могут опасность какую в себе таить. Порешив так, отдали мы тетради Федору Матвеичу и на том пока расстались. Он сказал нам, что спрячет их надежно в судейском архиве, среди сотен старых, пыльных, давно забытых дел.
Ровно месяц жил я тихо. Дачи кончились, я распрощался с В. и вернулся в город. Настроение мое, после потери в короткое время двух близких товарищей, было подавленным. Я не имел желания задумываться о чем-то хоть сколько-нибудь серьезном, и, уж конечно, менее всего мне хотелось вспоминать про сумасшедшего доктора и его рукописное чернокнижие.
Как-то раз, в сентябрьский теплый вечер, в дверь мою позвонил писарь земского суда, бывший в городе с поручениями, и передал мне записку от начальника своего, Кобылина. Федор Матвеич покорнейше просил меня изыскать свободный день и навестить его за городом; он знал, что все мои дни уж без малого три года как свободные, так что отказа в его просьбе не последует. В конце записки он прибавил, что Ильин тоже будет, и я сразу понял, о чем у нас пойдет разговор.
Решив не откладывать тягостной неизбежной беседы, я на следующий же день, в воскресенье, отправился на вокзал; купил билет, сел на поезд и уже к обеду подходил к дому Кобылина. Его на месте не было, кухарка сказала мне, что он с утра в церкви и скоро придет, и угостила меня чаем, пока я ждал. Вскорости явился Федор Матвеич. Увидев меня, он обрадовался, хотя и выглядел несколько смущенным. Он извинился, что заставил меня приехать, но дело было, по его словам, важное. Я и так уже понял, что он нарушил наш уговор и заглядывал-таки в чертовы тетради. Я не знал, чего ждать дальше, какая еще пакость после всего может от них случиться. Кобылин сказал, что видел Ильина в церкви, сейчас он должен быть у себя. Ежели я не против, мы можем пойти прямо к нему и там спокойно поговорить. Отправились к Ильину, тот оказался дома. Василий Михайлович тоже был мне рад; и так же, как и я, малость нервничал. Он как раз садился обедать и пригласил нас составить ему компанию. Когда стол был накрыт, он отпустил слугу; мы сели и приготовились слушать, что скажет нам Федор Матвеевич.
Кобылин вначале прощения у нас попросил, что нарушил слово не открывать дневников, но в оправдание свое сказал, что обнаружил в них нечто такое, что полностью искупает его вину. Он достал из внутреннего кармана сюртука сложенные вчетверо листы бумаги и положил их перед нами. «Вот, ― сказал он, ― предсмертное письмо друга нашего, Юрия Кузьмича, найденное мною между страниц первой тетради. Он его в тот самый день написал, когда в реке утонул. Так что по всему выходит, что не утонул он, а ― утопился».
При этих словах Кобылина все похолодело у меня внутри, и стало трудно дышать. Я будто наяву ощутил, как зловещий призрак Ворцеля явился за нами из преисподней и крепко ухватил меня за горло своею ледяною рукой. Ильин выглядел не лучше моего. Самые тревожные мысли, самые мрачные подозрения подтвердились. Было что-то дьявольски жуткое в этих тетрадях, что-то невыразимо страшное, что несло гибель всякому, кто пытался раскрыть их тайну. Я уж не говорю про ужасную смерть самого Ворцеля; такой кончины, ей богу, врагу не пожелаешь. При мысли о безумном докторе, наверняка горящем сейчас в аду, мне стало совсем худо. Обед остывал, нам было уж не до него. Но, коли мы узнали про записку Захарьина, следовало идти до конца и выяснить, о чем же в ней написано.
Сразу с конца и начну, потому что в конце письма Юрий Кузьмич, обращаясь к нам, товарищам своим, просил нас письмо это его, как прочтем, сжечь; а вместе с ним сжечь и дневники, не читая. Мы так и сделали… почти. Письмо, после того как Кобылин нам его вслух прочел, мы сразу в печку бросили. А вот тетради жечь не стали, вина в том есть и Захарьина-покойника. Своим письмом он не столько напугал нас, как, наверное, намеревался, сколько любопытство наше возбудил.
Поскольку письма Захарьина не сохранилось, я теперь принужден воспроизводить содержание его по памяти. Я хорошо помню его, ибо оно поразило меня и врезалось в мою память множеством деталей. Вначале Юрий Кузьмич признавался нам, друзьям своим, в неизменной к нам любви и питаемых теплых чувствах; в том, как высоко ценит он каждого из нас и как желает нам блага, ради коего и пишет свое письмо. Слова его глубоко растрогали нас. Я не сумел сдержать слез; Кобылин непрерывно сморкался в свой мятый платок, голос его стал сдавлен и тих; и даже у Ильина, железной воли человека, самого крепкого и черствого из нас, увлажнились глаза.
Далее Захарьин писал, что добросовестно и тщательно, без всякого снисхождения, изучил наследие безумного врача-убийцы, а также все, что прибавил к его работе покойный Нелидов; и что результаты изучения этого повергли его в величайшую скорбь.
Ровно месяц жил я тихо. Дачи кончились, я распрощался с В. и вернулся в город. Настроение мое, после потери в короткое время двух близких товарищей, было подавленным. Я не имел желания задумываться о чем-то хоть сколько-нибудь серьезном, и, уж конечно, менее всего мне хотелось вспоминать про сумасшедшего доктора и его рукописное чернокнижие.
Как-то раз, в сентябрьский теплый вечер, в дверь мою позвонил писарь земского суда, бывший в городе с поручениями, и передал мне записку от начальника своего, Кобылина. Федор Матвеич покорнейше просил меня изыскать свободный день и навестить его за городом; он знал, что все мои дни уж без малого три года как свободные, так что отказа в его просьбе не последует. В конце записки он прибавил, что Ильин тоже будет, и я сразу понял, о чем у нас пойдет разговор.
Решив не откладывать тягостной неизбежной беседы, я на следующий же день, в воскресенье, отправился на вокзал; купил билет, сел на поезд и уже к обеду подходил к дому Кобылина. Его на месте не было, кухарка сказала мне, что он с утра в церкви и скоро придет, и угостила меня чаем, пока я ждал. Вскорости явился Федор Матвеич. Увидев меня, он обрадовался, хотя и выглядел несколько смущенным. Он извинился, что заставил меня приехать, но дело было, по его словам, важное. Я и так уже понял, что он нарушил наш уговор и заглядывал-таки в чертовы тетради. Я не знал, чего ждать дальше, какая еще пакость после всего может от них случиться. Кобылин сказал, что видел Ильина в церкви, сейчас он должен быть у себя. Ежели я не против, мы можем пойти прямо к нему и там спокойно поговорить. Отправились к Ильину, тот оказался дома. Василий Михайлович тоже был мне рад; и так же, как и я, малость нервничал. Он как раз садился обедать и пригласил нас составить ему компанию. Когда стол был накрыт, он отпустил слугу; мы сели и приготовились слушать, что скажет нам Федор Матвеевич.
Кобылин вначале прощения у нас попросил, что нарушил слово не открывать дневников, но в оправдание свое сказал, что обнаружил в них нечто такое, что полностью искупает его вину. Он достал из внутреннего кармана сюртука сложенные вчетверо листы бумаги и положил их перед нами. «Вот, ― сказал он, ― предсмертное письмо друга нашего, Юрия Кузьмича, найденное мною между страниц первой тетради. Он его в тот самый день написал, когда в реке утонул. Так что по всему выходит, что не утонул он, а ― утопился».
При этих словах Кобылина все похолодело у меня внутри, и стало трудно дышать. Я будто наяву ощутил, как зловещий призрак Ворцеля явился за нами из преисподней и крепко ухватил меня за горло своею ледяною рукой. Ильин выглядел не лучше моего. Самые тревожные мысли, самые мрачные подозрения подтвердились. Было что-то дьявольски жуткое в этих тетрадях, что-то невыразимо страшное, что несло гибель всякому, кто пытался раскрыть их тайну. Я уж не говорю про ужасную смерть самого Ворцеля; такой кончины, ей богу, врагу не пожелаешь. При мысли о безумном докторе, наверняка горящем сейчас в аду, мне стало совсем худо. Обед остывал, нам было уж не до него. Но, коли мы узнали про записку Захарьина, следовало идти до конца и выяснить, о чем же в ней написано.
Сразу с конца и начну, потому что в конце письма Юрий Кузьмич, обращаясь к нам, товарищам своим, просил нас письмо это его, как прочтем, сжечь; а вместе с ним сжечь и дневники, не читая. Мы так и сделали… почти. Письмо, после того как Кобылин нам его вслух прочел, мы сразу в печку бросили. А вот тетради жечь не стали, вина в том есть и Захарьина-покойника. Своим письмом он не столько напугал нас, как, наверное, намеревался, сколько любопытство наше возбудил.
Поскольку письма Захарьина не сохранилось, я теперь принужден воспроизводить содержание его по памяти. Я хорошо помню его, ибо оно поразило меня и врезалось в мою память множеством деталей. Вначале Юрий Кузьмич признавался нам, друзьям своим, в неизменной к нам любви и питаемых теплых чувствах; в том, как высоко ценит он каждого из нас и как желает нам блага, ради коего и пишет свое письмо. Слова его глубоко растрогали нас. Я не сумел сдержать слез; Кобылин непрерывно сморкался в свой мятый платок, голос его стал сдавлен и тих; и даже у Ильина, железной воли человека, самого крепкого и черствого из нас, увлажнились глаза.
Далее Захарьин писал, что добросовестно и тщательно, без всякого снисхождения, изучил наследие безумного врача-убийцы, а также все, что прибавил к его работе покойный Нелидов; и что результаты изучения этого повергли его в величайшую скорбь.
Страница
6 из 10
6 из 10
