Добавить в моё избранное
37 мин, 27 сек 18902
Вы поняли, все! На голове, спине, груди, лобке, ногах!
— Поняла. Выбрить так, чтобы на нем не осталось ни одного волоска.
— Еще один вопрос: у вас есть молоток и наковальня? Чтобы дробить кости?
— Есть! — обрадовалась Серафима Аркадьевна. — В чулане лежат с тех пор как девочкой еще была, все время о них спотыкаюсь.
— Можно их сюда принести? — спросил Хиггс, перебирая одну за другой детали предстоящей операции и выискивая возможные непредвиденные обстоятельства.
— Витя сегодня же принесет. Кстати, как я могу вас называть?
— Иваном Ивановичем-с. Да, скажите сыну, чтобы с сегодняшнего дня сел на строжайшую диету. Чем меньше он будет весить, тем лучше для меня.
— Хорошо. Сегодня же перестану готовить ему сладкое и жирное.
Хиггс несколько секунд изучающее смотрел в глаза соседки, потом сказал:
— Знаете, что мне в этом деле не нравится?
— Что?
— Вы совершенно не боитесь за своего сыночка. Вы отдаете его мне как отдают кота на кастрацию.
— Я бы точно боялась, если бы ни эта девочка. Она так похожа на Валентину Ивановну. И я сердцем чувствую, что она и есть пролеченная вами Валентина Сорокина…
Хиггс не стал ничего ей объяснять, не просит объяснений ну и ладно. Попрощавшись с Серафимой Аркадьевной, он подошел к окну и стал рассматривать переулочек, ведший прямехонько к пивному бару «Жигули» в котором он когда-то любил посидеть с друзьями.
— А как ты съешь аспиранта с его семьей? — спросила его сзади девочка, сидя за столом что-то изображавшая цветными карандашами (карандаши появились у Валентины Ивановны после того, как врачи порекомендовали ей для укрепления памяти побольше рисовать).
— Да, аспиранта будет съесть сложно, — покивал Хиггс. — Но кое-какие детали решения этого вопроса в моей голове прорисовываются. Во-первых, жена его не любит. Он, видите ли, пишет диссертацию, а она, чтобы не жить в своем селе под Полтавой и не работать там счетоводом, вынуждена подрабатывать в семейный котел, то есть работать в продуктовом магазине уборщицей. В общем, она возражать не будет, даже, возможно, поможет…
— Поможет, чтобы отправиться восвояси да еще незамужней в сельскую булочную?
— Ты что такое говоришь? Я же ее тоже съем. Кстати, познакомься с их сыном, узнай, стоит ли его есть, а то, честно говоря, не в мочь мне по шесть человек в неделю перерабатывать.
Хиггсу так хотелось посидеть в «Жигулях», выпить пару-тройку кружечек с креветками и воблой. Но ему, подагрику, было нельзя — врачи запретили пиво, а креветки в особенности, ведь в них — холестерин.
3.
Через неделю Виктор Степанович был почти готов, то есть похудел на шесть килограммов. К двум часам ночи следующего дня он был готов полностью, то есть побрит с ног до головы. Хиггс ел его долго. Хотя мясо горбуна было не таким жестким, как у старушки Валентины Ивановны, кости были крепки, крошить их приходилось с трудом. Девочка все это время спала на кровати старухи, которую облюбовала с первой же ночи. Иногда она просыпалась от громкого звука, приподнимала головку и смотрела, что там делает дядя, из которого она вышла. Дядя либо мерно жевал очередной кусок мяса, либо обсасывал сахарную косточку Виктора Степановича. Долго она на это не смотрела — сон клонил ее головку к подушке, она засыпала и видела себя в деревне, выгоняющей корову Пеструшку на дорогу, по которой тянулись к пастбищам другие коровы и быки. Пастух Федька, если проходил в это время мимо, всегда улыбался ей и подмигивал. Затем ей снился трамвай, она в нем, пассажиры. Они молчат, разговаривают, смеются, ругаются, ловят карманников. И вдруг все смолкают, смотрят на нее недоуменно. — Я забыла ноги в моче попарить! Теперь весь день болеть будут! — вспомнила девочка, в полусне поднялась в постели, стала выискивать глазами таз. Нашла. Хиггс как раз зачерпывал очередную кружку своего коктейля — на этот раз он добавил в него мангового сока, и было вкусно. Он уже съел торс, руки и голову Виктора Степановича, остальное выглядело не очень аппетитно, и было решено перекурить, но не у окна, в котором был задние дворы, по которым можно было пройти к «Жигулям», а на лестничной площадке. Выйдя в коридор, в котором под потолком висели велосипеды производства 30-х годов, он услышал звуки, раздававшиеся из комнаты аспиранта — тот насиловал спящую свою супругу. — Вот сволочь! — подумал Хиггс. — С ней спят, а она дрыхнет! Все женщины такие.
Решив ее съесть с большим удовольствием, он вышел на лестничную площадку, взял с подоконника банку с окурками, сел на холодную ступеньку, закурил «Яву-явскую». Было хорошо. А доест ноги будет еще лучше. Хиггс представил, как все съев и выпив он укладывается на диван ровно на девять дней, а съеденный Виктор Степанович в виде хорошо пережеванной массы, перебирается из одного его желудка в другой и там постепенно становится маленьким безгорбым человечком, которому придется заново прожить жизнь.
— Поняла. Выбрить так, чтобы на нем не осталось ни одного волоска.
— Еще один вопрос: у вас есть молоток и наковальня? Чтобы дробить кости?
— Есть! — обрадовалась Серафима Аркадьевна. — В чулане лежат с тех пор как девочкой еще была, все время о них спотыкаюсь.
— Можно их сюда принести? — спросил Хиггс, перебирая одну за другой детали предстоящей операции и выискивая возможные непредвиденные обстоятельства.
— Витя сегодня же принесет. Кстати, как я могу вас называть?
— Иваном Ивановичем-с. Да, скажите сыну, чтобы с сегодняшнего дня сел на строжайшую диету. Чем меньше он будет весить, тем лучше для меня.
— Хорошо. Сегодня же перестану готовить ему сладкое и жирное.
Хиггс несколько секунд изучающее смотрел в глаза соседки, потом сказал:
— Знаете, что мне в этом деле не нравится?
— Что?
— Вы совершенно не боитесь за своего сыночка. Вы отдаете его мне как отдают кота на кастрацию.
— Я бы точно боялась, если бы ни эта девочка. Она так похожа на Валентину Ивановну. И я сердцем чувствую, что она и есть пролеченная вами Валентина Сорокина…
Хиггс не стал ничего ей объяснять, не просит объяснений ну и ладно. Попрощавшись с Серафимой Аркадьевной, он подошел к окну и стал рассматривать переулочек, ведший прямехонько к пивному бару «Жигули» в котором он когда-то любил посидеть с друзьями.
— А как ты съешь аспиранта с его семьей? — спросила его сзади девочка, сидя за столом что-то изображавшая цветными карандашами (карандаши появились у Валентины Ивановны после того, как врачи порекомендовали ей для укрепления памяти побольше рисовать).
— Да, аспиранта будет съесть сложно, — покивал Хиггс. — Но кое-какие детали решения этого вопроса в моей голове прорисовываются. Во-первых, жена его не любит. Он, видите ли, пишет диссертацию, а она, чтобы не жить в своем селе под Полтавой и не работать там счетоводом, вынуждена подрабатывать в семейный котел, то есть работать в продуктовом магазине уборщицей. В общем, она возражать не будет, даже, возможно, поможет…
— Поможет, чтобы отправиться восвояси да еще незамужней в сельскую булочную?
— Ты что такое говоришь? Я же ее тоже съем. Кстати, познакомься с их сыном, узнай, стоит ли его есть, а то, честно говоря, не в мочь мне по шесть человек в неделю перерабатывать.
Хиггсу так хотелось посидеть в «Жигулях», выпить пару-тройку кружечек с креветками и воблой. Но ему, подагрику, было нельзя — врачи запретили пиво, а креветки в особенности, ведь в них — холестерин.
3.
Через неделю Виктор Степанович был почти готов, то есть похудел на шесть килограммов. К двум часам ночи следующего дня он был готов полностью, то есть побрит с ног до головы. Хиггс ел его долго. Хотя мясо горбуна было не таким жестким, как у старушки Валентины Ивановны, кости были крепки, крошить их приходилось с трудом. Девочка все это время спала на кровати старухи, которую облюбовала с первой же ночи. Иногда она просыпалась от громкого звука, приподнимала головку и смотрела, что там делает дядя, из которого она вышла. Дядя либо мерно жевал очередной кусок мяса, либо обсасывал сахарную косточку Виктора Степановича. Долго она на это не смотрела — сон клонил ее головку к подушке, она засыпала и видела себя в деревне, выгоняющей корову Пеструшку на дорогу, по которой тянулись к пастбищам другие коровы и быки. Пастух Федька, если проходил в это время мимо, всегда улыбался ей и подмигивал. Затем ей снился трамвай, она в нем, пассажиры. Они молчат, разговаривают, смеются, ругаются, ловят карманников. И вдруг все смолкают, смотрят на нее недоуменно. — Я забыла ноги в моче попарить! Теперь весь день болеть будут! — вспомнила девочка, в полусне поднялась в постели, стала выискивать глазами таз. Нашла. Хиггс как раз зачерпывал очередную кружку своего коктейля — на этот раз он добавил в него мангового сока, и было вкусно. Он уже съел торс, руки и голову Виктора Степановича, остальное выглядело не очень аппетитно, и было решено перекурить, но не у окна, в котором был задние дворы, по которым можно было пройти к «Жигулям», а на лестничной площадке. Выйдя в коридор, в котором под потолком висели велосипеды производства 30-х годов, он услышал звуки, раздававшиеся из комнаты аспиранта — тот насиловал спящую свою супругу. — Вот сволочь! — подумал Хиггс. — С ней спят, а она дрыхнет! Все женщины такие.
Решив ее съесть с большим удовольствием, он вышел на лестничную площадку, взял с подоконника банку с окурками, сел на холодную ступеньку, закурил «Яву-явскую». Было хорошо. А доест ноги будет еще лучше. Хиггс представил, как все съев и выпив он укладывается на диван ровно на девять дней, а съеденный Виктор Степанович в виде хорошо пережеванной массы, перебирается из одного его желудка в другой и там постепенно становится маленьким безгорбым человечком, которому придется заново прожить жизнь.
Страница
3 из 11
3 из 11
