Марфушка как всегда явилась первой. Проковыляла, медленно перебирая маленькими ножками, волоча за хобот плюшевого белого слоника. Тот будто упирался мягкими лапами, оставляя после себя две траншеи, похожие на рельсы…
Добавить в моё избранное
39 мин, 45 сек 3898
Удивляли не параллельные трековые линии на воде, а шагающая по глади Марфушка, не оставлявшая даже ряби. Уходящие за горизонт слоновьи следы пролегли посередине моря, словно строгая медиана. Это серое море я уже видел: в игровом автомате за пятнадцать копеек в холле пионерского лагеря. Суть игры заключалась в отстреле юрких подлодок торпедами до того, как они протаранят стрелка.
Вместо пластмассового джойстика с красной кнопкой на вершине передо мной находилась массивная китобойная установка; кончик гарпуна подмигивал драгоценностью на солнце. Конечно, для охоты на вражеские подлодки — вещь бесполезная, но моя добыча куда скромнее военной техники: одинокий пловец, рассекающий серые волны. В отличие от коварных субмарин, цель стремилась убраться за горизонт, где скрылась Марфушка. Но я боялся отпустить пловца, чтоб тот ушел, не отведав моего гарпуна.
Приходилось ориентироваться не по гнутым перископам подлодок, а по белым волнам, похожими на те, что оставляют смелые дельфины в реальном море. Первый выстрел ушел в молоко: гарпун пролетел вдалеке от верткого пловца, который, как и субмарины в игровом автомате, не догадывался, что попал под обстрел. Второй гарпун возник в установке почти мгновенно, но я не спешил, не хотел терять попытку впустую. Я знал, что самая верная стратегия в этой игре — не жалеть времени на прицеливание. Не зря же я оставил все карманные деньги в гипнотизирующем ящике со странной надписью: 'Охота на Красный октябрь'? Моя старательность не пропала даром — гарпун настиг жертву в хлопьях пены. В знак своего поражения, пловец заплыл на середину мира-экрана и, встав между параллельных следов слоненка, словно электровоз на рельсы, почесал за горизонт.
Когда мне снилась вода — это всегда заканчивалось плохо, даже если это темно-серое море под светло-серым небом из игрового автомата. Мокроту простыни я ощутил практически сразу, и, проснувшись, судорожно гадал, видно ли пятно из-под одеяла. Меньше всего мне хотелось выпросить позорную клеенку в уже зрелом десятилетнем возрасте. Я надеялся, что кровать до вечера высохнет, и неприятный инцидент останется незамеченным.
Хоть меня будили не из-за мокрого греха, но от наметанного глаза вожатой не скроешься. Зардевшись синьором Помидором, я молча молил, чтоб не проснулись соседи по комнате, иначе от обвинений в 'зассанстве' я бы не отделался до конца смены. Хотя и в позоре перед вожатой ничего веселого я не находил. Выходя из спальни с прижатой к груди мокрой простыней, я слышал легкие шепотки по комнате: моё недержание уже стало достоянием общественности, и по возвращению меня ожидали особо изощренные насмешки мальчишек.
На лице вожатой, ведущей меня к директору, а не в прачечную, застыла трагически-серьезная маска. Только в коридоре я заметил, что пока возился с бельем, девушка пыталась сдержать слезы, в любой момент готовая разрыдаться. Проводя меня по лабиринту лагерных коридоров, вожатая обвинительно поглядывала, хотя и без излишней злобы. Но в любом случае, её взгляд мне показался слишком строгим за детское банальное недержание.
В директорском кабинете, представлявшем гибрид медпункта и кладовки спортинвентаря, Василий Васильевич мерил шагами свои владениям, сгрызая от волнения остроконечные усы. Когда на столе зазвонил похожий на жабу болотно-зеленый телефонный аппарат, директор тут же подскочил к земноводному и несвойственным ему оправдательным тоном забубнил в трубку. Подобное поведение местного божества, прозванного в народе за усы и совпавшее имя-отчество Чапаевым, настолько выходило за рамки моего детского понимания, что я даже ущипнул себя, проверяя, окончательно ли проснулся. Сонливость и недавний мокрый позор потихоньку отпускали, и я уже догадался, что дело в Марфушкином визите.
— Ты Багратионова Лешу хорошо знал? — Чапаев хмуро глядел на меня, как смотрят партизаны на захваченного 'языка'.
— В одном отряде. — Прижимая к груди мокрую простыню, я всё отчетливее осознавал смысл трагического 'знал'. — Хороший парень, компанейский…
— … был. Был да сплыл! — Совсем невесело пошутил Василий Васильевич. — Утонул Леша двадцать минут назад. А почему?
Мне отмалчиваться уже не было смысла. Глядя в пронзительные глаза Чапая, мне и врать расхотелось. Уж больно боязно.
— Из-за Машки Кожушкиной из 8-го отряда. — От сказанных слов меня окатила такая волна позора, что хотелось закрыть лицо руками, но в них я держал разящую мочой простыню. — Мы с Багратионовым поспорили: кто дальше заплывет, тот с ней и 'продружит' до конца смены. Я наврал, что у меня папа — мастер спорта по плаванью, вот Леха и испугался. Сбежал с тихого часа, чтоб потренироваться перед вечерним заплывом.
— Идиоты! — в сердцах промолвил Чапаев и нервно закусил усом. От моего допроса его оторвало кваканье телефона. Сняв трубку, Василь Васильевич виновато оправдывался, как только что я перед ним.
Заметив, что я все еще стою в его кабинете, Чапай замахал рукой, указывая, что моё место по ту сторону двери.
Вместо пластмассового джойстика с красной кнопкой на вершине передо мной находилась массивная китобойная установка; кончик гарпуна подмигивал драгоценностью на солнце. Конечно, для охоты на вражеские подлодки — вещь бесполезная, но моя добыча куда скромнее военной техники: одинокий пловец, рассекающий серые волны. В отличие от коварных субмарин, цель стремилась убраться за горизонт, где скрылась Марфушка. Но я боялся отпустить пловца, чтоб тот ушел, не отведав моего гарпуна.
Приходилось ориентироваться не по гнутым перископам подлодок, а по белым волнам, похожими на те, что оставляют смелые дельфины в реальном море. Первый выстрел ушел в молоко: гарпун пролетел вдалеке от верткого пловца, который, как и субмарины в игровом автомате, не догадывался, что попал под обстрел. Второй гарпун возник в установке почти мгновенно, но я не спешил, не хотел терять попытку впустую. Я знал, что самая верная стратегия в этой игре — не жалеть времени на прицеливание. Не зря же я оставил все карманные деньги в гипнотизирующем ящике со странной надписью: 'Охота на Красный октябрь'? Моя старательность не пропала даром — гарпун настиг жертву в хлопьях пены. В знак своего поражения, пловец заплыл на середину мира-экрана и, встав между параллельных следов слоненка, словно электровоз на рельсы, почесал за горизонт.
Когда мне снилась вода — это всегда заканчивалось плохо, даже если это темно-серое море под светло-серым небом из игрового автомата. Мокроту простыни я ощутил практически сразу, и, проснувшись, судорожно гадал, видно ли пятно из-под одеяла. Меньше всего мне хотелось выпросить позорную клеенку в уже зрелом десятилетнем возрасте. Я надеялся, что кровать до вечера высохнет, и неприятный инцидент останется незамеченным.
Хоть меня будили не из-за мокрого греха, но от наметанного глаза вожатой не скроешься. Зардевшись синьором Помидором, я молча молил, чтоб не проснулись соседи по комнате, иначе от обвинений в 'зассанстве' я бы не отделался до конца смены. Хотя и в позоре перед вожатой ничего веселого я не находил. Выходя из спальни с прижатой к груди мокрой простыней, я слышал легкие шепотки по комнате: моё недержание уже стало достоянием общественности, и по возвращению меня ожидали особо изощренные насмешки мальчишек.
На лице вожатой, ведущей меня к директору, а не в прачечную, застыла трагически-серьезная маска. Только в коридоре я заметил, что пока возился с бельем, девушка пыталась сдержать слезы, в любой момент готовая разрыдаться. Проводя меня по лабиринту лагерных коридоров, вожатая обвинительно поглядывала, хотя и без излишней злобы. Но в любом случае, её взгляд мне показался слишком строгим за детское банальное недержание.
В директорском кабинете, представлявшем гибрид медпункта и кладовки спортинвентаря, Василий Васильевич мерил шагами свои владениям, сгрызая от волнения остроконечные усы. Когда на столе зазвонил похожий на жабу болотно-зеленый телефонный аппарат, директор тут же подскочил к земноводному и несвойственным ему оправдательным тоном забубнил в трубку. Подобное поведение местного божества, прозванного в народе за усы и совпавшее имя-отчество Чапаевым, настолько выходило за рамки моего детского понимания, что я даже ущипнул себя, проверяя, окончательно ли проснулся. Сонливость и недавний мокрый позор потихоньку отпускали, и я уже догадался, что дело в Марфушкином визите.
— Ты Багратионова Лешу хорошо знал? — Чапаев хмуро глядел на меня, как смотрят партизаны на захваченного 'языка'.
— В одном отряде. — Прижимая к груди мокрую простыню, я всё отчетливее осознавал смысл трагического 'знал'. — Хороший парень, компанейский…
— … был. Был да сплыл! — Совсем невесело пошутил Василий Васильевич. — Утонул Леша двадцать минут назад. А почему?
Мне отмалчиваться уже не было смысла. Глядя в пронзительные глаза Чапая, мне и врать расхотелось. Уж больно боязно.
— Из-за Машки Кожушкиной из 8-го отряда. — От сказанных слов меня окатила такая волна позора, что хотелось закрыть лицо руками, но в них я держал разящую мочой простыню. — Мы с Багратионовым поспорили: кто дальше заплывет, тот с ней и 'продружит' до конца смены. Я наврал, что у меня папа — мастер спорта по плаванью, вот Леха и испугался. Сбежал с тихого часа, чтоб потренироваться перед вечерним заплывом.
— Идиоты! — в сердцах промолвил Чапаев и нервно закусил усом. От моего допроса его оторвало кваканье телефона. Сняв трубку, Василь Васильевич виновато оправдывался, как только что я перед ним.
Заметив, что я все еще стою в его кабинете, Чапай замахал рукой, указывая, что моё место по ту сторону двери.
Страница
1 из 11
1 из 11
