Добавить в моё избранное
40 мин, 29 сек 17896
— Вот такой примерно, как ты сейчас, мальчик, как-то раз, в один прекрасный весенний день гулял он в одиночку, сам по себе, и даже не подозревал, что за ним по пятам уже следуют подземные мутанты-ученые, которые как раз тем же утром вылезли из канализационного люка и полдня уж прорыскали по городу в поисках новых жертв.
Он ненадолго замолкает, со слабо сдерживаемой усмешкой косясь на вошедшего комрада — тот, слегка оробев от неожиданно единодушного к себе внимания, переворачивает добытую табуретку сиденьем вверх и молча опускается на нее.
— Да-а, — садистски тянет Руд и, никем не прерываемый, жестикулируя Лермонтовым, продолжает. — Весь день, до самого заката, шастали крысами за этим мальчиком подземные уроды, прямо как были — в своих медицинских халатах, когда-то белых, но давно уже побуревших от крови несчастных жертв их зверских экспериментов. Ходили за мальчиком повсюду, так умело скрываясь в тенях, подворотнях, пустынных садах да за деревьями, что не заметил их не только он сам, а и прочие прохожие — вот до чего проворны и коварны были уроды. Дождались сумерек, когда ребенок, вволю нагулявшись, почувствовал, наконец, голод, и направился уже к своему дому. Зашли за ним тихонечко в подъезд и — хоп! Платок ему с хлороформом из-за спины на нос набросили, усыпили да и уволокли спящего из-под самой материнской двери. Долго тащили мутанты мальчика по люкам, грязным тоннелям, подземным пещерам, пока не притащили в конце концов к себе в логово. Разожгли в бочке кострище, посовещались, подготовились — и давай на нем эксперименты свои сатанинские проводить. Резали, шили, перекраивали, мозги ему, гады, удалили да вставили вместо них собственного кустарного производства плексигласовый протез — до сих пор, бедняга, мучится.
Вполголоса хохочет Тамара; ее крестный сын греет руки о чуть теплую батарею, без тени улыбки молчит и не отводит от рассказчика глаз — тот, увлекшись, с адским видом следит за пламенем тающей свечи. Орел, не подозревая, что речь ведется непосредственно о нем, слушает с интересом.
— Экспериментировали-экспериментировали, умаялись да решили сделать наконец перерыв. Курят, пьют, едят довольные — нравится им подопытный. Все снес, не умер, как прежде него все умирали — даже с мозговым протезом дышит, спит себе на операционном столе как ни в чем не бывало. Ну, и решили они по такому случаю испробовать на мальчике новую, своего личного изобретения мощнейшую технологию. Обновили ему наркоз, сменили перчатки, все волосы на подопытной его головенке сбрили, разрезали кожу на черепе…
— Эй, парень, — перебивает с ухмылкой Орел. — Уж не про свои ли это мытарства ты такими обиняками им тут протираешь? В желтом доме? А то так подробно, что аж слюнки текут, что-то.
— Нет уж, — лучезарно лыбится и Руд. — У меня в голове плексигласовый протез при ходьбе не гремит, как у некоторых.
— Да ладно, — встревает девушка. — Пусть доскажет, интересно же.
— Разрезали, значит, ученые, — обстоятельно повествует ее возлюбленный; глаза его в неверном пляшущем свете сверкают. — Кожу у мальчика на голове — ото лба до затылка — и вживили в разрез десять штук биомеханических имплантов. Зашили, шов лазером устранили, вставили в мальчиково ухо жучок-датчик, чтоб за подопытным следить. Прямо со стола его взяли, вывезли на своем секретном лифте на поверхность, да на беду — прямо перед носом у милицейского наряда. Испугались и так спящего и бросили посреди улицы. К утру очухался мальчик, не помнит ничего — только голова болит и в ухе потрескивает. Ну да делать нечего — пошел он себе как ни в чем не бывало в школу, пережил вечером взбучку от матери, ну и стал жить-поживать как и раньше. Сперва родители беспокоились, отчего это у их сына волосы на голове больше не растут, да только ел он так же хорошо, как и прежде, учился так же плохо, спал так же крепко, так что рано или поздно даже они волноваться перестали. Дожил так мальчик до шестнадцати лет, уже совсем большой стал. Шел как-то вечером подворотней к знакомой девице, и тут вдруг повстречались мальчику гопники. Стали они его толкать да обзывать, ругают за бритую голову, бомбер да прямую шнуровку — ты, дескать, скинхед, да и району не с нашего. Стал он с ними драться, не на жизнь сражался, а на смерть, то одного отшвырнет, то другого. Да только гопников много, их неисчислимая рать, а мальчик хоть и смел — а один-одинешенек. Одолели они его, повалили, да решил их главарь мальчика в пылу драки вдруг замочить — схватил кирпич и давай его по башке охаживать, то так ударит, то эдак. Расшиб, на беду, мальчику голову до крови, а из раны вдруг — раз, два, три! — десять салатовых клиньев из неведомого материала, да все острые, как бритвы, как есть ото лба до затылка. Учуял мальчик такое дело, вскочил на ноги и ну гопников бодать, тому брюхо вскроет, этому глотку перережет — всех положил. И пошел себе дальше к той девице, которая в этой подворотне жила.
Он ненадолго замолкает, со слабо сдерживаемой усмешкой косясь на вошедшего комрада — тот, слегка оробев от неожиданно единодушного к себе внимания, переворачивает добытую табуретку сиденьем вверх и молча опускается на нее.
— Да-а, — садистски тянет Руд и, никем не прерываемый, жестикулируя Лермонтовым, продолжает. — Весь день, до самого заката, шастали крысами за этим мальчиком подземные уроды, прямо как были — в своих медицинских халатах, когда-то белых, но давно уже побуревших от крови несчастных жертв их зверских экспериментов. Ходили за мальчиком повсюду, так умело скрываясь в тенях, подворотнях, пустынных садах да за деревьями, что не заметил их не только он сам, а и прочие прохожие — вот до чего проворны и коварны были уроды. Дождались сумерек, когда ребенок, вволю нагулявшись, почувствовал, наконец, голод, и направился уже к своему дому. Зашли за ним тихонечко в подъезд и — хоп! Платок ему с хлороформом из-за спины на нос набросили, усыпили да и уволокли спящего из-под самой материнской двери. Долго тащили мутанты мальчика по люкам, грязным тоннелям, подземным пещерам, пока не притащили в конце концов к себе в логово. Разожгли в бочке кострище, посовещались, подготовились — и давай на нем эксперименты свои сатанинские проводить. Резали, шили, перекраивали, мозги ему, гады, удалили да вставили вместо них собственного кустарного производства плексигласовый протез — до сих пор, бедняга, мучится.
Вполголоса хохочет Тамара; ее крестный сын греет руки о чуть теплую батарею, без тени улыбки молчит и не отводит от рассказчика глаз — тот, увлекшись, с адским видом следит за пламенем тающей свечи. Орел, не подозревая, что речь ведется непосредственно о нем, слушает с интересом.
— Экспериментировали-экспериментировали, умаялись да решили сделать наконец перерыв. Курят, пьют, едят довольные — нравится им подопытный. Все снес, не умер, как прежде него все умирали — даже с мозговым протезом дышит, спит себе на операционном столе как ни в чем не бывало. Ну, и решили они по такому случаю испробовать на мальчике новую, своего личного изобретения мощнейшую технологию. Обновили ему наркоз, сменили перчатки, все волосы на подопытной его головенке сбрили, разрезали кожу на черепе…
— Эй, парень, — перебивает с ухмылкой Орел. — Уж не про свои ли это мытарства ты такими обиняками им тут протираешь? В желтом доме? А то так подробно, что аж слюнки текут, что-то.
— Нет уж, — лучезарно лыбится и Руд. — У меня в голове плексигласовый протез при ходьбе не гремит, как у некоторых.
— Да ладно, — встревает девушка. — Пусть доскажет, интересно же.
— Разрезали, значит, ученые, — обстоятельно повествует ее возлюбленный; глаза его в неверном пляшущем свете сверкают. — Кожу у мальчика на голове — ото лба до затылка — и вживили в разрез десять штук биомеханических имплантов. Зашили, шов лазером устранили, вставили в мальчиково ухо жучок-датчик, чтоб за подопытным следить. Прямо со стола его взяли, вывезли на своем секретном лифте на поверхность, да на беду — прямо перед носом у милицейского наряда. Испугались и так спящего и бросили посреди улицы. К утру очухался мальчик, не помнит ничего — только голова болит и в ухе потрескивает. Ну да делать нечего — пошел он себе как ни в чем не бывало в школу, пережил вечером взбучку от матери, ну и стал жить-поживать как и раньше. Сперва родители беспокоились, отчего это у их сына волосы на голове больше не растут, да только ел он так же хорошо, как и прежде, учился так же плохо, спал так же крепко, так что рано или поздно даже они волноваться перестали. Дожил так мальчик до шестнадцати лет, уже совсем большой стал. Шел как-то вечером подворотней к знакомой девице, и тут вдруг повстречались мальчику гопники. Стали они его толкать да обзывать, ругают за бритую голову, бомбер да прямую шнуровку — ты, дескать, скинхед, да и району не с нашего. Стал он с ними драться, не на жизнь сражался, а на смерть, то одного отшвырнет, то другого. Да только гопников много, их неисчислимая рать, а мальчик хоть и смел — а один-одинешенек. Одолели они его, повалили, да решил их главарь мальчика в пылу драки вдруг замочить — схватил кирпич и давай его по башке охаживать, то так ударит, то эдак. Расшиб, на беду, мальчику голову до крови, а из раны вдруг — раз, два, три! — десять салатовых клиньев из неведомого материала, да все острые, как бритвы, как есть ото лба до затылка. Учуял мальчик такое дело, вскочил на ноги и ну гопников бодать, тому брюхо вскроет, этому глотку перережет — всех положил. И пошел себе дальше к той девице, которая в этой подворотне жила.
Страница
2 из 13
2 из 13
