Я не знаю, с чего начать мой рассказ, ибо мысли мои тотчас приводят меня к смятению и содроганию при одном только воспоминании о событиях, которые произошли со мной много лет назад и которые побуждают меня сейчас рассказать всю правду о том, что может скрывать холодная, тихая гладь моря…
Добавить в моё избранное
46 мин, 41 сек 4659
Ночами я уже не могу спокойно спать и всякий раз тени, мелькающие то тут, то там под дверью моей скромной обители, заставляют меня вздрагивать и трепетать. Уже много лет мне не приносит покоя мой отдаленный от мирской суеты приют, в котором я поселился, чтобы навсегда забыть внешний мир, полный космического ужаса и древних, нераскрытых, непознанных человеком тайн. Дай Бог, чтобы все подобные тайны так и оставались никогда не узнанными, ибо я истово верю в то, что иногда счастье — в искреннем неведении…
Смешным мне теперь кажется то, что никогда не был хорошим художником. Моя мать рассказывала, что изобразительным искусствам, если это можно так назвать, я с удовольствием предавался в трех-и четырехлетнем возрасте. Меня, правда, всегда смущало, почему же она не сохранила мои рисунки, ведь часто бывает так, что родители коллекционируют всякие безделицы, фотографии, поделки своих чад, чтобы потом с умилением вспоминать о том периоде, когда их дети были несмышлеными, глупыми и бесконечно забавными маленькими существами. Да, мать никогда мне не показывала мои художественные экзерсисы. Всякий раз, когда я затрагивал данную тему, она менялась в лице, становилась мрачной и уклонялась от разговора. Это сильнее разжигало мое любопытство, но удовлетворить его я не мог еще довольно долгое время. Как оказалось впоследствии, даже здесь мое зыбкое счастье было в том же незнании, ибо я был не готов к правде. К тому времени мой пошатнувшийся, израненный, помутненный рассудок любую деталь окружающей действительности, любую мелочь, всё что угодно начинал ассоциировать с кошмаром, который я даже не то, чтобы пережил (всё равно часть меня навсегда умерла в ту ужасную неделю), но который мне удалось вытерпеть, почти пропустить сквозь себя и остаться в живых физически, если не ментально. Бедная моя матушка! Мне безгранично жаль, что я, ее родной сын, случайным образом послужил источником великого зла, которое сквозь меня проникло в ее мысли, отравило ее существование, осквернило ее разум, сломало, извратило, перевернуло любую малую надежду даже не на лучшую жизнь, а хотя бы и самую обыкновенную, рутинную, ограниченную тихими заботами, тянущимися изо дня в день.
Чего я хочу добиться? Хочу ли я быть услышанным? О, Боже, нет, надеюсь, что никто и никогда глазами, даже и краешком глаза не заглянет в эту рукопись, ибо он рискует столкнуться с невероятным злом, великим, древним, первобытным злом, ломающим судьбы, коверкающим сознание, уничтожающим самое человеческое естество. Но рука сама тянется к тому, чтобы осквернить бумагу этой нечистоплотной повестью, ибо еще не угасла надежда в моем ослабевшем разуме — надежда на успокоение если не в жизни, то в смерти. Я устал бояться. Жизнь в вечном страхе сделала из меня добычу, тени охотятся на меня, шепчут нечестивые слова безумия, смеются надо мной. Невыносимо, немыслимо жить так. И я каюсь в собственной слабости, но видит Бог, что мне пришлось сделать всё возможное и невозможное, чтобы держать свою страшную историю в тайне. Мне остается теперь уповать лишь на его милость, на его всепрощение, но, увы, — и эта надежда так зыбка, так ненадежна и хрупка…
Когда моя рука остановится, когда глаза ослепнут (скорее бы, ибо тени, тени невыносимы!), надеюсь, искренне надеюсь, что найду в себе силы сжечь этот источник всё оскверняющего знания, еретический рассказ о силах, воочию зревших первозданный хаос, юную, молодую Землю, проклятые времена, знания о которых к нашему счастью утрачены. Безумны те, кто хочет их раскрыть, ибо кто может знать наверняка, что он готов ко всякому ответу на свой дерзновенно любопытствующий вопрос? Пусть же высшие силы придадут мне сил справиться с этой ношей до конца, я чувствую, что мой конец близок и лишь улыбка облегчения, слабая и еле ощутимая, играет на моих губах, пока в груди искрится греховное желание, запретная жажда скорой смерти. Однако и тогда боюсь призраков, ожидающих меня на пороге в царство мертвых, мой дух животрепещет, рассудок съеживается до размера молекулы, не в силах бороться с предвечным безумием, что существовало еще до начала времен.
Наивное существо, о чем я мог думать летом далекого 99-го года, когда тело мое было полно сил, дух мой молод, а разум так неискушен в тайнах мироздания? Мне нравилось утолять свою извечную, природную жажду познания, я путешествовал, видел свет, размышлял о вещах, за которыми по причине своей ограниченности и близорукости не видел жуткой, циклопической картины ужаса. Я перебирал руками песок, а море, теперь навсегда для меня отвратительное, ласкало, нежно обволакивало мои ступни. Только-только начался мой отпуск и по старой, давно заведенной традиции отправился я в глухой хутор на N-ской косе, чтобы там восстановиться после изнурительной журналистской деятельности в городе. Никогда не любил эти пыльные коробки, которые человека воистину превращают в существо социальное, зависимое от людей так же, как диабетик от инсулина, а жертва — от причиняемой ей боли.
Смешным мне теперь кажется то, что никогда не был хорошим художником. Моя мать рассказывала, что изобразительным искусствам, если это можно так назвать, я с удовольствием предавался в трех-и четырехлетнем возрасте. Меня, правда, всегда смущало, почему же она не сохранила мои рисунки, ведь часто бывает так, что родители коллекционируют всякие безделицы, фотографии, поделки своих чад, чтобы потом с умилением вспоминать о том периоде, когда их дети были несмышлеными, глупыми и бесконечно забавными маленькими существами. Да, мать никогда мне не показывала мои художественные экзерсисы. Всякий раз, когда я затрагивал данную тему, она менялась в лице, становилась мрачной и уклонялась от разговора. Это сильнее разжигало мое любопытство, но удовлетворить его я не мог еще довольно долгое время. Как оказалось впоследствии, даже здесь мое зыбкое счастье было в том же незнании, ибо я был не готов к правде. К тому времени мой пошатнувшийся, израненный, помутненный рассудок любую деталь окружающей действительности, любую мелочь, всё что угодно начинал ассоциировать с кошмаром, который я даже не то, чтобы пережил (всё равно часть меня навсегда умерла в ту ужасную неделю), но который мне удалось вытерпеть, почти пропустить сквозь себя и остаться в живых физически, если не ментально. Бедная моя матушка! Мне безгранично жаль, что я, ее родной сын, случайным образом послужил источником великого зла, которое сквозь меня проникло в ее мысли, отравило ее существование, осквернило ее разум, сломало, извратило, перевернуло любую малую надежду даже не на лучшую жизнь, а хотя бы и самую обыкновенную, рутинную, ограниченную тихими заботами, тянущимися изо дня в день.
Чего я хочу добиться? Хочу ли я быть услышанным? О, Боже, нет, надеюсь, что никто и никогда глазами, даже и краешком глаза не заглянет в эту рукопись, ибо он рискует столкнуться с невероятным злом, великим, древним, первобытным злом, ломающим судьбы, коверкающим сознание, уничтожающим самое человеческое естество. Но рука сама тянется к тому, чтобы осквернить бумагу этой нечистоплотной повестью, ибо еще не угасла надежда в моем ослабевшем разуме — надежда на успокоение если не в жизни, то в смерти. Я устал бояться. Жизнь в вечном страхе сделала из меня добычу, тени охотятся на меня, шепчут нечестивые слова безумия, смеются надо мной. Невыносимо, немыслимо жить так. И я каюсь в собственной слабости, но видит Бог, что мне пришлось сделать всё возможное и невозможное, чтобы держать свою страшную историю в тайне. Мне остается теперь уповать лишь на его милость, на его всепрощение, но, увы, — и эта надежда так зыбка, так ненадежна и хрупка…
Когда моя рука остановится, когда глаза ослепнут (скорее бы, ибо тени, тени невыносимы!), надеюсь, искренне надеюсь, что найду в себе силы сжечь этот источник всё оскверняющего знания, еретический рассказ о силах, воочию зревших первозданный хаос, юную, молодую Землю, проклятые времена, знания о которых к нашему счастью утрачены. Безумны те, кто хочет их раскрыть, ибо кто может знать наверняка, что он готов ко всякому ответу на свой дерзновенно любопытствующий вопрос? Пусть же высшие силы придадут мне сил справиться с этой ношей до конца, я чувствую, что мой конец близок и лишь улыбка облегчения, слабая и еле ощутимая, играет на моих губах, пока в груди искрится греховное желание, запретная жажда скорой смерти. Однако и тогда боюсь призраков, ожидающих меня на пороге в царство мертвых, мой дух животрепещет, рассудок съеживается до размера молекулы, не в силах бороться с предвечным безумием, что существовало еще до начала времен.
Наивное существо, о чем я мог думать летом далекого 99-го года, когда тело мое было полно сил, дух мой молод, а разум так неискушен в тайнах мироздания? Мне нравилось утолять свою извечную, природную жажду познания, я путешествовал, видел свет, размышлял о вещах, за которыми по причине своей ограниченности и близорукости не видел жуткой, циклопической картины ужаса. Я перебирал руками песок, а море, теперь навсегда для меня отвратительное, ласкало, нежно обволакивало мои ступни. Только-только начался мой отпуск и по старой, давно заведенной традиции отправился я в глухой хутор на N-ской косе, чтобы там восстановиться после изнурительной журналистской деятельности в городе. Никогда не любил эти пыльные коробки, которые человека воистину превращают в существо социальное, зависимое от людей так же, как диабетик от инсулина, а жертва — от причиняемой ей боли.
Страница
1 из 14
1 из 14
