Он отложил свой свиток, и вздохнул… Что ж, пора. С тех пор, как там внизу, в далекой горной стране, поселилось горе, ему прибавилось хлопот. Каждое утро, он брал свой список, и дописывал все новые и новые имена, павших на поле брани.
Добавить в моё избранное
3 мин, 26 сек 11863
Вот и сейчас, отложив свернутый рулон с бесконечной чередой имен молдавских, русских, украинских, узбекских… этот скорбный перечень можно было продолжать до бесконечности, хотя для него, эти имена были больше, чем просто буквы, складывающиеся в сточки — это были все его дети, он задумался…
Раннее солнце осветило землю, и он увидел поднимающийся от земли, черными клубами едкий дым, извещающий еще об одной беде, случившейся на грешной многострадальной земле.
«Значит сегодня путь мне уготован туда»-, подумал он, — туда вниз где горем стонало горное эхо…
Услышав слабый зов о помощи, он поспешил к тому, кто, не веруя в него — к нему обращался, в робкой надежде, что он — Господь услышит этот скорбный призыв-мольбу о помощи.
Склонившись над лежащим, распластанным, словно распятым на шершавой бетонке, залитой соляркой и кровью, среди искореженных остовов догорающих машин, воином, пытался разобрать слова:
— Мама, это ты?
— Я, сынок, я!
— Откуда ты здесь, среди этого ужаса?
— Я всегда была с тобой… всегда.
— Всегда?
— Да, Сашенька, всегда.
Ты просто не замечал этого… Тебе больно?
— Да, мама! Очень больно!
Пуля… и кажется не одна, попала в живот…
Вот видишь, я зажимаю рукой, она вся в крови, … а кровь все идет и идет…
А индивидуальные пакеты, там, в машине горят…
И санитар, видишь? На обочине… Рядом, в трех шагах всего… Не дополз наш взводный медбрат Колька… каких-то три метра всего…
— Сынок? А бронежилет? Ты ведь писал, что выручал не раз ребят, и тебя защитит… если что…
— Было слишком близко…
Граната попала под колесо, его оторвало.
Я приоткрыл дверцу, чтобы выскочить, а он — представляешь, совсем мальчишка еще… в упор… из дедовской английской кремневки.
… Не спас меня мама, мой панцирь… Не спас… Пить…
— Потерпи сынок, потерпи милый…
— В мою флягу попала пуля, … я остался без воды.
А мне так хочется пить…
— Нельзя тебе, потерпи сынок.
— Ты знаешь, мне ведь осталось всего три месяца до дома. Почему это случилось со мной? Почему? Я так хотел увидеть тебя, Настеньку…
— Ты и увидел меня.
… Вот я, с тобой рядом… А сестренка твоя, сейчас в школе, последний свой экзамен сдает: в прошлый вторник, на собрании была — хвалили ее, на золотую медаль наша Настенька выходит. Вот как!
— Настенька? Ты смотри, сестренка
… Как же мне больно… Ох, лихо-то как, мама… Как же мне лихо…
— Потерпи, сынок! Ты же у меня мужчина! Потерпи… Помнишь, когда жили в Воркуте? В бараке, который зимой, по крышу заносило снегом, и чтоб утром выбраться, приходилось от двери наверх, траншею раскапывать?
— Помню, мама…
— И как ты с друзьями прыгал в сугробы, вниз головой, и как однажды прыгнув, застрял… а рядом — никого… Ты задыхался, и лишь случайно, тетя Поля — соседка, в окно увидела твои торчащие из снега валенки… И как ее полутрезвый муж-геолог, выскочив в одном спортивном костюме и комнатных тапочках, вытащил тебя в две секунды, с полным ртом снега… И…
— И потом еще шутил, что я теперь наелся снега на всю жизнь… Помню, мама, помню… Как же жжет все внутри… Я хочу снега мама, я хочу хотя бы горсточку того чистого холодного снега, чтобы зубы зашлись от холода, чтобы в висках заломило… Как же я хочу пить…
— Потерпи, родной, потерпи…
А помнишь, я стирала на общей кухне белье, отец тебе киселя налил полный стакан, ты обхватил его ручонками, и понес ко мне… споткнулся о порог… и упал.
Бровью на край граненого стакана.
Я тогда подумала что сойду с ума…
Кровь хлынула ручьем, и залила все лицо, твою рубашонку: я только купила тебе — ты ее и обновил…
Отец, подхватив тебя на руки, укутал в одеяльце, одеваться было не до этого — понес за два километра в медсанчасть поселка. Тебе тогда наложили пять скобок на бровь.
Вот смотри, шрам до сих пор остался.
— Да, мама… Я помню, тогда мела сильная метель. Я не помнил боли, я запомнил лишь ту метель…
Было так холодно. Как и сейчас… Дай мне свою руку. Потрогай, какая она холодная…
Как в ту метель. Чувствуешь? Почему ты молчишь? Слышишь? Ты слышишь меня? Не уходи!
Не оставляй меня одного! Я не хочу, чтобы ты оставляла меня в этом холоде.
Я не хочу оставаться один среди этого ужаса… Я не хочу… Я…
Он отложил свой свиток, и вздохнул…
На желто-сером, побитом временем пергаменте небесного списка, подсыхала новая строчка:
раб Божий Александр.
Раннее солнце осветило землю, и он увидел поднимающийся от земли, черными клубами едкий дым, извещающий еще об одной беде, случившейся на грешной многострадальной земле.
«Значит сегодня путь мне уготован туда»-, подумал он, — туда вниз где горем стонало горное эхо…
Услышав слабый зов о помощи, он поспешил к тому, кто, не веруя в него — к нему обращался, в робкой надежде, что он — Господь услышит этот скорбный призыв-мольбу о помощи.
Склонившись над лежащим, распластанным, словно распятым на шершавой бетонке, залитой соляркой и кровью, среди искореженных остовов догорающих машин, воином, пытался разобрать слова:
— Мама, это ты?
— Я, сынок, я!
— Откуда ты здесь, среди этого ужаса?
— Я всегда была с тобой… всегда.
— Всегда?
— Да, Сашенька, всегда.
Ты просто не замечал этого… Тебе больно?
— Да, мама! Очень больно!
Пуля… и кажется не одна, попала в живот…
Вот видишь, я зажимаю рукой, она вся в крови, … а кровь все идет и идет…
А индивидуальные пакеты, там, в машине горят…
И санитар, видишь? На обочине… Рядом, в трех шагах всего… Не дополз наш взводный медбрат Колька… каких-то три метра всего…
— Сынок? А бронежилет? Ты ведь писал, что выручал не раз ребят, и тебя защитит… если что…
— Было слишком близко…
Граната попала под колесо, его оторвало.
Я приоткрыл дверцу, чтобы выскочить, а он — представляешь, совсем мальчишка еще… в упор… из дедовской английской кремневки.
… Не спас меня мама, мой панцирь… Не спас… Пить…
— Потерпи сынок, потерпи милый…
— В мою флягу попала пуля, … я остался без воды.
А мне так хочется пить…
— Нельзя тебе, потерпи сынок.
— Ты знаешь, мне ведь осталось всего три месяца до дома. Почему это случилось со мной? Почему? Я так хотел увидеть тебя, Настеньку…
— Ты и увидел меня.
… Вот я, с тобой рядом… А сестренка твоя, сейчас в школе, последний свой экзамен сдает: в прошлый вторник, на собрании была — хвалили ее, на золотую медаль наша Настенька выходит. Вот как!
— Настенька? Ты смотри, сестренка
… Как же мне больно… Ох, лихо-то как, мама… Как же мне лихо…
— Потерпи, сынок! Ты же у меня мужчина! Потерпи… Помнишь, когда жили в Воркуте? В бараке, который зимой, по крышу заносило снегом, и чтоб утром выбраться, приходилось от двери наверх, траншею раскапывать?
— Помню, мама…
— И как ты с друзьями прыгал в сугробы, вниз головой, и как однажды прыгнув, застрял… а рядом — никого… Ты задыхался, и лишь случайно, тетя Поля — соседка, в окно увидела твои торчащие из снега валенки… И как ее полутрезвый муж-геолог, выскочив в одном спортивном костюме и комнатных тапочках, вытащил тебя в две секунды, с полным ртом снега… И…
— И потом еще шутил, что я теперь наелся снега на всю жизнь… Помню, мама, помню… Как же жжет все внутри… Я хочу снега мама, я хочу хотя бы горсточку того чистого холодного снега, чтобы зубы зашлись от холода, чтобы в висках заломило… Как же я хочу пить…
— Потерпи, родной, потерпи…
А помнишь, я стирала на общей кухне белье, отец тебе киселя налил полный стакан, ты обхватил его ручонками, и понес ко мне… споткнулся о порог… и упал.
Бровью на край граненого стакана.
Я тогда подумала что сойду с ума…
Кровь хлынула ручьем, и залила все лицо, твою рубашонку: я только купила тебе — ты ее и обновил…
Отец, подхватив тебя на руки, укутал в одеяльце, одеваться было не до этого — понес за два километра в медсанчасть поселка. Тебе тогда наложили пять скобок на бровь.
Вот смотри, шрам до сих пор остался.
— Да, мама… Я помню, тогда мела сильная метель. Я не помнил боли, я запомнил лишь ту метель…
Было так холодно. Как и сейчас… Дай мне свою руку. Потрогай, какая она холодная…
Как в ту метель. Чувствуешь? Почему ты молчишь? Слышишь? Ты слышишь меня? Не уходи!
Не оставляй меня одного! Я не хочу, чтобы ты оставляла меня в этом холоде.
Я не хочу оставаться один среди этого ужаса… Я не хочу… Я…
Он отложил свой свиток, и вздохнул…
На желто-сером, побитом временем пергаменте небесного списка, подсыхала новая строчка:
раб Божий Александр.
