Добавить в моё избранное
343 мин, 22 сек 6713
Наружу не хотелось — мёрзлый воздух сразу присасывался к запёкшейся проплешине, где когда-то было левое ухо.
На калитку пришлось навалиться всем весом, зато дальше было легче — мешок оказался прямо на проезжей дороге, где можно шкандыбать по колее, не тревожась по ночному времени о случайных санях. Теперь он не полз, а шагал, важно и внушительно — уголок вперёд, потом другой, и так каждый раз, словно важный купец, приехавший на склад смотреть товары.
Деревня казалась мёртвой — просто ряд частокола, густого, как тростники, а за ним чёрные сундуки домов и поля иссиними скатертями. Ни огонька. А поверху тыквенные семечки звёзд и перекошенный огрызочек месяца.
В монастыре — там, за холмами, — ударили вторую вигилию. Мешок уже добрался до леса и упорно одолевал слепленный снегом кустарник. Сунулся сперва напролом, запутать след — далеко назад, через поля до самой деревне протянулась неглубокая канавка, — но острые ветки драли мешковину, и хочешь-не хочешь пришлось сворачивать на тропинку. Потянул ветерок, зазмеилась позёмка, смягчая и растворяя слабые следы.
Ночной лес кипел жизнью, но окраины звери не жаловали. Пару раз дорогу перебегали дикие кошки, да дряхлая беззубая лиса подкралась сзади к невозмутимо шагавшему мешку, обнюхала швы и убежала.
Не понравилось.
Мешок выбрался на поляну. Позёмка не успокаивалась, пёстрый пунктир следов таял, как хлеб в молоке. Мешок переполз два сугроба и почапал к речке. Похоже, что в отдыхе он не нуждался.
Поляна почти закончилась, когда сверху захлопали белые крылья, дохнуло холодом. Чьи-то цепкие когти вошли в бок, и ветер теперь был со всех сторон — даже под пузом, где только что хрустел снег.
Мешок летел. Большая белая сова несла его, поднимаясь всё выше и выше.
Сперва он обвис, — должно быть, ошарашенный — а потом, изогнувшись и скрючившись, одним мощным рывком вырвался из когтей и полетел вниз. Фыркнул, дёрнулся, исчез в снегу.
Хищница застонала, сделала крюк над поляной и с треском опустилась на ветку. Глаза горели золотым огнём. Она не собиралась отпускать добычу; нахохлилась, распушила перья и приготовилась ждать.
Снег осел, зашевелился, и закрошился, словно земля, когда в глубине орудует крот. Невысокая борозда выползла из-под холмика, наметённого под мешком, и потянулась дальше, в сторону реки, не отклоняясь ни вправо, ни влево.
Сова замерла. Месяц над макушкой, словно сломанный нимб.
Мешок прополз ещё немного и вдруг ткнулся во что-то твёрдое. Переползти не вышло — корень.
Мешок сжался и осторожно сунулся вверх. Отовсюду ударило лесными звуками, сверкнуло ночное небо, накрыло мельтешением крыльев и опять, с удесятерённой силой, впились в бока цепкие когти. Мешок рванулся к сугробу и быстро уполз вглубь, мастерски отталкиваясь уголками. Когти разошлись и сова, возмущённо курлыкая, вырвалась из сугроба, — чёрный силуэт в серебряных снежных брызгах.
Сова села на пень и замерла, не спуская глаз с такого ненадёжного укрытия. Конечно, за это время можно поймать и десяток вкусных и покорных полёвок, или даже загнать пару зайцев — но добыча не отпускала. От ней пахло чем-то новым (умные хищники умеют видеть новое), страшным, цепким и невероятным; каким-то гигантским деревом, огромным, заменяющим целый лес, с тысячью сов на его ветвях, живущих свободной семьёй. Каждую ночь они охотятся между мощных корней на неповоротливые мешки, доверху наполненные вкуснейшим горячим мясом.
Сугроб молчал. Ничего.
Потом внешний бок осел, посыпался и мешок опять оказался под открытым небом. Вид самый жалкий — похоже, он был на последнем издыхании. Повсюду торчали драные нитки, левый угол обмяк, как мёртвый, а горловина и вовсе зияла нараспашку огромной бездонной норой.
Сова мягко спланировала на снег. Присмотрелась, примерилась, ущипнула для проверки.
Сдох.
Сова радостно подпрыгнула, хлопнула крыльями, сунулась в горловину — а потом всё смешалось, и был теперь только безумный ком, хлещущий крыльями, который катался туда-сюда в хаосе снежной пыли, фыркал, вздрагивал, подпрыгивал, долго, безутешно стонал…
… Замер и утих, мягко пульсируя.
Из самой крупной дыры, хрустнув ослабшими нитками, вывалилась обглоданная до косточки птичья нога.
Пробежал волк, скользнула в снегу чья-то тень.
Мешок встал и двинулся дальше.
Против течения
Течёт, журчит, изгибается по равнине ленивая Имчин, серебряная дорога в чёрном коридоре непролазного леса. Плывёт в ней челнок и по водорослям, налипшим к бортам, равно как и по сломанному второму веслу, которое неизвестно зачем лежит на корме, видно — не рыбак это, а беглец, который и лодку-то в первый раз увидел.
А если заглянуть в саму лодку, то убедишься, что это не беглец, а беглянка. Волосы подвязаны грязным платком, то, что было одеждой, давно превратилось в драный балахон, а от рук разит рыбой.
На калитку пришлось навалиться всем весом, зато дальше было легче — мешок оказался прямо на проезжей дороге, где можно шкандыбать по колее, не тревожась по ночному времени о случайных санях. Теперь он не полз, а шагал, важно и внушительно — уголок вперёд, потом другой, и так каждый раз, словно важный купец, приехавший на склад смотреть товары.
Деревня казалась мёртвой — просто ряд частокола, густого, как тростники, а за ним чёрные сундуки домов и поля иссиними скатертями. Ни огонька. А поверху тыквенные семечки звёзд и перекошенный огрызочек месяца.
В монастыре — там, за холмами, — ударили вторую вигилию. Мешок уже добрался до леса и упорно одолевал слепленный снегом кустарник. Сунулся сперва напролом, запутать след — далеко назад, через поля до самой деревне протянулась неглубокая канавка, — но острые ветки драли мешковину, и хочешь-не хочешь пришлось сворачивать на тропинку. Потянул ветерок, зазмеилась позёмка, смягчая и растворяя слабые следы.
Ночной лес кипел жизнью, но окраины звери не жаловали. Пару раз дорогу перебегали дикие кошки, да дряхлая беззубая лиса подкралась сзади к невозмутимо шагавшему мешку, обнюхала швы и убежала.
Не понравилось.
Мешок выбрался на поляну. Позёмка не успокаивалась, пёстрый пунктир следов таял, как хлеб в молоке. Мешок переполз два сугроба и почапал к речке. Похоже, что в отдыхе он не нуждался.
Поляна почти закончилась, когда сверху захлопали белые крылья, дохнуло холодом. Чьи-то цепкие когти вошли в бок, и ветер теперь был со всех сторон — даже под пузом, где только что хрустел снег.
Мешок летел. Большая белая сова несла его, поднимаясь всё выше и выше.
Сперва он обвис, — должно быть, ошарашенный — а потом, изогнувшись и скрючившись, одним мощным рывком вырвался из когтей и полетел вниз. Фыркнул, дёрнулся, исчез в снегу.
Хищница застонала, сделала крюк над поляной и с треском опустилась на ветку. Глаза горели золотым огнём. Она не собиралась отпускать добычу; нахохлилась, распушила перья и приготовилась ждать.
Снег осел, зашевелился, и закрошился, словно земля, когда в глубине орудует крот. Невысокая борозда выползла из-под холмика, наметённого под мешком, и потянулась дальше, в сторону реки, не отклоняясь ни вправо, ни влево.
Сова замерла. Месяц над макушкой, словно сломанный нимб.
Мешок прополз ещё немного и вдруг ткнулся во что-то твёрдое. Переползти не вышло — корень.
Мешок сжался и осторожно сунулся вверх. Отовсюду ударило лесными звуками, сверкнуло ночное небо, накрыло мельтешением крыльев и опять, с удесятерённой силой, впились в бока цепкие когти. Мешок рванулся к сугробу и быстро уполз вглубь, мастерски отталкиваясь уголками. Когти разошлись и сова, возмущённо курлыкая, вырвалась из сугроба, — чёрный силуэт в серебряных снежных брызгах.
Сова села на пень и замерла, не спуская глаз с такого ненадёжного укрытия. Конечно, за это время можно поймать и десяток вкусных и покорных полёвок, или даже загнать пару зайцев — но добыча не отпускала. От ней пахло чем-то новым (умные хищники умеют видеть новое), страшным, цепким и невероятным; каким-то гигантским деревом, огромным, заменяющим целый лес, с тысячью сов на его ветвях, живущих свободной семьёй. Каждую ночь они охотятся между мощных корней на неповоротливые мешки, доверху наполненные вкуснейшим горячим мясом.
Сугроб молчал. Ничего.
Потом внешний бок осел, посыпался и мешок опять оказался под открытым небом. Вид самый жалкий — похоже, он был на последнем издыхании. Повсюду торчали драные нитки, левый угол обмяк, как мёртвый, а горловина и вовсе зияла нараспашку огромной бездонной норой.
Сова мягко спланировала на снег. Присмотрелась, примерилась, ущипнула для проверки.
Сдох.
Сова радостно подпрыгнула, хлопнула крыльями, сунулась в горловину — а потом всё смешалось, и был теперь только безумный ком, хлещущий крыльями, который катался туда-сюда в хаосе снежной пыли, фыркал, вздрагивал, подпрыгивал, долго, безутешно стонал…
… Замер и утих, мягко пульсируя.
Из самой крупной дыры, хрустнув ослабшими нитками, вывалилась обглоданная до косточки птичья нога.
Пробежал волк, скользнула в снегу чья-то тень.
Мешок встал и двинулся дальше.
Против течения
Течёт, журчит, изгибается по равнине ленивая Имчин, серебряная дорога в чёрном коридоре непролазного леса. Плывёт в ней челнок и по водорослям, налипшим к бортам, равно как и по сломанному второму веслу, которое неизвестно зачем лежит на корме, видно — не рыбак это, а беглец, который и лодку-то в первый раз увидел.
А если заглянуть в саму лодку, то убедишься, что это не беглец, а беглянка. Волосы подвязаны грязным платком, то, что было одеждой, давно превратилось в драный балахон, а от рук разит рыбой.
Страница
43 из 94
43 из 94
