Чердак

Почему бы не подпеть ей.

— А чего про тебя никто не должен знать? — тут же напрягла она всё своё внимание, чтобы не прослушать. — Что же такое необычное ты можешь ото всех скрывать?!

— Думаешь, нечего?

— Да с такими как ты и так всё давно известно: вы трусы и сявки. Понял, тупица? Только ты одного маленького нюанса не знаешь. Жизнь тебя, видимо, этому ещё не научила!

— Какого такого нюанса? — невольно повёлся Юрик на её брань по поводу того, что он тупица. То есть, поддался и начал пресмыкаться, как пресмыкаются многие подкаблучники.

— Жизнь, — начала пытаться эта девица объяснять для него, как для неуча, элементарные истины, — учит простым, казалось бы, для дебилов вещам: жаловаться родителям на цепляющихся к маменькиным сынкам хулиганов! — заверещала совсем уже ошалевшая от Юриного скудоумия, девица. — Потому что, если эти дистрофики не догадаются поплакаться своим маменькам…

— Ну, вот что, — тоже вышел Юра из себя, — с меня уже хватит!

— Что, мамочке побежишь жаловаться?! «Ай, плохая тётя обижает маленького мальчика!» Давай-давай, беги, щенок жалкий! Трусливый и…

— Я не могу на них никому пожаловаться, — решил Юра выдавить всё это из себя, — потому что один из них меня заставил, чтобы я сделал ему минет!

Он всё это выкрикнул, поскольку был совершенно уверен в том, что его никто не услышит. Даже, может быть, эта разъярённая эгоистка не услышит. Ей, чтобы она успокоилась, надо будет по складам повторять, и потом стараться объяснить; как-то убедить, чтобы не вызвать к себе ещё более сильное недоверие. Но, как назло, она его услышала. То есть, повторять, да разжёвывать — незачем утруждаться. Жалко, не повезло. Так бы он ушёл: самодовольный тем, что взбешённая ляля из-за своих эмоций всё прослушала, но… Не повезло.

— Ой, подожди, не уходи, — ещё громче завопила та. — Прости, я не хотела в таком тоне. Нет, честно, я не гомофоб.

— Что ты ещё от меня хочешь?

— Ну пожалуйста-а… Зайди ко мне… Я думала… Ну, что ты просто трус… Что ты боишься каких-то двух… Ну, я…

— Я зайду, но только с одним условием. Ты готова?

— Больше не развивать эту тему?

— Да!

— Хорошо. Забей. Ну, короче…

Она запиналась, как всегда делала, когда ей не о чем было разговаривать с этим парнем. Она назвала его трусом? Она сама была трусихой. То есть, ей было бы неловко начинать ругаться именно с ним. Она бы лучше вела себя тихоней. Поэтому сейчас она сгорала от стыда, даже не понимая, что на неё нашло, какого фига она так развыступалась.

У всех трусих так: боятся разговаривать со своими парнями, так как уверены в отсутствии какой-либо темы или необходимости развивать дальнейший диалог, но зато сразу, как только назревает скандал, то тут же откуда-то берётся то обетованное многословие, которого не было при мирной (унылой и постылой) обыденности.

— Я сам не знаю, что было, — пытался объяснить ей Юра, хоть что-то. То, с чего начал. — Долго стоял под дверью, пытался вспомнить. Но так и не смог. Потом вспомнил, что тебе в домофон нужно позвонить.

— Это всё?

Она, как и договаривалась, не затрагивала ту тему, которая вызвала в ней такой сильный приступ истерики. То есть, если Юре казалось, что у него что-то щёлкнуло в голове и стёрло память (тот небольшой отрезок, который происходил в тот момент, когда дверь в подъезд была открыта, он заходил в подъезд и — дверь закрыта, а он перед ней стоит и ничего не понимает), то Люда наверно пыталась эту амнезию симулировать. Ей было ужасно неловко, но, если бы она не помнила это своё чувство неловкости, то с удовольствием бы вернулась к прерванной теме. В первую очередь ей хотелось бы как следует перед ним извиниться. А не так, чтобы он сейчас здесь стоял, мычал и пытался её смущать. А потом он скажет: «нет, я ничего не могу вспомнить», и слиняет. Наверно, именно для этого он к ней пришёл: чтобы вывести её из себя, потом придумать какую-то отмазку (например: «меня в детстве изнасиловали, поэтому я такой») и быстренько ретироваться.

— Ну, я не хотел говорить, — опять замямлил он что-то невнятное. — Ну, про улицы. Про то, что на улицах никого нет. То есть, мне казалось, что я смог выяснить, почему никого нет на улицах. То есть, я куда-то ходил, но не помню.

— Я говорю: и это всё?!

— Чё — всё.

— А теперь послушай-ка меня… — начала она в своём прежнем нравоучительном тоне, возможно, копируя свою маму (или она сама всегда разговаривает с мамой в таком тоне), но Юра её прервал.

— О, вспомнил! Я же вон, чё нашёл, — полез он под свитер и вытащил пистолет из-за пазухи. — Чёрт. Как же я сразу про него не вспомнил?!

Сразу после того, как Людмила дослушала до конца рассказ Юры по поводу найденного им пистолета, в её дверь раздались медленные, но очень громкие удары кулаком. Как будто тот, кто стоял за дверью, долго вслушивался в то, о чём они говорят.