Небо сохраняется через сны когда Бога нет дома

Я никогда этого не делал раньше. В каком бы дерьме я не оказался, мне никогда себя не было жаль. Но сейчас…

Мне начинало казаться, что они чувствовали мою жалость к самому себе и поэтому меня жалели. За компанию. Чтоб мне не было одиноко.

Отвращение.

Вот ещё что.

Я ненавидел ещё в них отвращение. Кто-то испытывал ко мне явное отвращение. Этим самым они так же показывали, что они на уровень выше меня, что они лучше меня. Что у них нет проблем, что у них всё хорошо, в отличие от меня с моим дерьмовским уровнем.

То есть, у них две крайности. Либо они чуют, что у тебя всё плохо и ясно дают тебе понять своим видом, что ты дерьмо. Либо они чуют что у тебя всё плохо и начинают упорно испытывать к тебе жалость.

Короче, если ты сидишь в драном плаще не стиранном второй сезон — то ты дерьмо. Если тебе душ негде принять — ты дерьмо. Если от тебя несёт за версту растворителем для краски — ты дерьмо. А так же, ты дерьмо, если тебе доводится питаться меньше одного раза в день, собирать мелочь сидя в подземке и отравлять людям жинь своим присутствием, своим существованием!

Именно это я, почему-то, видел в их высокомерных, фамильярных взглядах.

Даже и не знаю, что было хуже. Я считал, что жалость, по отношению ко мне, хуже, чем отвращение. Отвращение, по крайней мере, будет меня мотивировать.

Были и такие кому было интересно, как это произошло. Они останавливались, слушали мою музыку, а потом спрашивали «Что случилось?», а я им отвечал «Ничего особенного, я просто испортил себе жизнь». После я продолжал играть, а они шли мимо.

Что тогда произошло со мной в больнице? Эти ублюдки оттяпали мне ноги по лодышки. Ноги и пару пальцев на руках. Я их отморозил. Снова. Вот же ирония. Нет, я мог играть. Играть, так же феерично как и раньше. Без ног, я собственно, только это и мог делать. Ну как без ног… без части ног.

Я не помню как я тогда отреагировал на то, чтоб подписать то грёбаное соглашение на ампутацию. У меня был шок. У меня был такой шок, что я разнёс им всю палату, я швырялся в них капельницами, орал матом, не понимал как, за что и почему. Им пришлось вкалывать мне лошадиную дозу транков. Я долго отказывался от ампутации. Я им не верил. Не верил, что это обязательно. Я орал. Орал от досады и боли. Какой-то внутренней боли, будто сейчас от тебя оторвут кусок чего-то важного. А добрый доктор говорил, что они уже и так с этим затянули, что скоро начнётся некроз, далее заражение крови, далее — смерть. Они буквально вынудили подписать меня это соглашение. Мне было жаль каждого отрезанного сантиметра моего тела.

Как и тогда, я снова смотрел на то, как мне отрезали пальцы. Много крови и хруст костей. Я видел как он дробил мне фаланги пальцев, потому что они не хотели отделяться. Я буквально ощущал рваное ощущение в коже хотя находился под местной анастезией. Больше всего я боялся что не смогу играть. И первым делом, как только они зажили, и мне сняли повязки, я взялся за скрипку. Соната пошла на ура. Я улыбался не смотря на отсутствие ног. Тогда был последний раз когда я улыбался. Больше я этого не делал.

До сих пор я чувствовал, что мои ноги и пальцы на месте. Они до сих ощущались и болели. Хотелось их почесать, погладить. Ноги, которых больше не было. Это было, пиздец, как скверно.

Фантомная боль — так это называется.

Снова вспоминаю о том, что больше не смогу ходить. Снова хочется разреветься хотя я этого никогда не делаю. Я не смогу потанцевать, хотя я это любил, пройти по набережной или посидеть на моих любимых вокзальных перилах, где я так любил пить кофе вместе с Шейлой, не смогу сходить на её могилу, потому что она находится на хреновом склоне, куда на своих колёсах я вряд ли подымусь. Я больше не зайду в гости к девчонкам из-за отсутствующего в их доме, пандуса. Хотя, я вроде, к ним больше и не собирался. Тогда я не схожу в свою любимую забегаловку, потому что там вход не предназначен для инвалидов. Лестницы! Я их возненавидел. Каждая лестница стала для меня знаком «Вход воспрещён». Я скучал по своим кедам и мысль, что я их больше не одену заставила меня подрасклеяться. Да и вообще, все такие мелкие вещи как обувь, ролики, лыжники, танцоры или идущие по лестнице люди вынуждали меня снова жалеть себя. Зато больше не было проблем со стиркой носков. Тоже мне плюс.

Шмыгаю носом. Опять эта грёбаная боль комом застряла в моём горле.

— Ёбаная жизнь!

Я играл в подземном переходе на скрипке и ездил на инвалидном кресле. Я нюхал растворитель и получал пособие по инвалидности.

Не мог и представить себе, что однажды до такого дело дойдёт.

Это теперь была моя новая жизнь, а та… та кончилась.

Я часто думал о Эстере и о том, за что мне всё это. И всегда приходил к одному лишь выводу:

То как всё сейчас обернулось, это как компенсация. Мне за то, что я делал, а ему за то, что он терпел.