Дохлокрай

Живя посреди последних двадцати пяти лет девятнадцатого века искать жертв несравненно сложнее. Нет, если говорить о городе, то конечно. Брошенные уличные сорванцы, гулящие, пьянь, бродяжки, редкие и пугливые педерасты, их город поставлял исправно. А здесь, среди вековых лесов, малинников, соловьев и кукушьего гука, где каждый знает в лицо и наперечет всех соседей в своей и трех соседских волостях… Несравнимо сложнее. Но он справлялся, каждую особую ночь приезжал, подпитывал старый колдовской дом кровью, криками, болью.

Растекаясь по желобкам, выбитым в камне, огромной плите, вросшей в холм и ставшей фундаментом, алое и багровое несли обновление. Напитывали черный дом силой и крепостью, возвращавшимися к каждому из хозяев удачей, силой и куда как долгими годами жизни.

Вчера, когда в день перед Бельтайном, он тащил повязанного по рукам-ногам найденного на станции оборванца, навстречу вышла Пелагея. Замерла, прижав тонкую розовую ладошку ко рту, вытаращила огромные глаза-незабудки и… и молчала. Глупая девчонка.

Тяжелый шар для модной английской забавы лаунж-тенниса, набитый песком, отлично справлялся если ударить им по затылку. Обернув для начала в плотный кусок мешковины. Но и бросить его удалось крайне выгодно. Кинувшуюся в кусты девчушку он сбил сразу, погрузив в глубокий обморок. Уж что-что, а это ему, дипломированному врачу, стало ясно сразу же. Надо же, как повезло, кинулась в голову дерзкая мысль. Она же, зазнайка, заставила притащить Пелагею в дом. Оборванец нашел свой конец именно там, где надлежало оказаться паршивке, решившей сходить по землянику. В омуте за бором. Нет бы ему, возомнившему себя кем-то хитроумным, сбросить на дно ее, предварительно еще раз ударив по голове, чтобы не пришла в себя от студеной воды. Зазнался, притащил в подвал. И не удержался…

Тягучую страсть к человеческой плоти и крови подавить удавалось не всегда. Расплата ли то была за совершенные грешные дела, либо помутился рассудком, то неизвестно. Утаить останки погибшей, подвешенные на крючья подвала не вышло. Ведомые яростью сельские мужики отыскали с помощью смычка легавых, принадлежавших зажиточному Фролу, потайную дверь. Вынесли ее, вломившись гурьбой и выскочили назад, крестясь и высвобождая нутро от недавно съеденного. Некоторые плакали, взывая к своему жалкому Господу.

Потом его били, сильно и не жалея. Но не до смерти. И тут случился чертов мизинчик, что желал засушить и сохранить на будущее, держа в спирту и изредка любуясь.

— Стой, мужики! — Фрол, надвинув по глаза картуз с лакированным козырьком, сплюнул. — Негоже так. Надо отца Савватия дождаться…

— Не нада! — рубанул староста, Карп Кузьмич, затягивая веревку на шее доктора. — Не стоит ему мараться. На осине вздернем и вся недолга. Так, мужики?

Мужики рокотали вокруг, придерживая баб. Черно-багровое лицо доктора тянуло к себе, заставляло вцепиться пальцами, выгнутыми когтями, рвать зверя, изничтожившего невинную дитятку, раздирать его в клочья. Мужики не пускали, не желали женам, сватьям и сестрам брать такой грех на душу.

Повесить решили всем миром. Сил на крикнуть «на костер яво!» не нашлось. Ни у кого. Даже у отца злодейски умерщвленной Пелагеи. Так и порешили: веревку на шею, ту на осиновый сук и зарыть на неосвященной части погоста. Так, как издавна отцы заповедовали хоронить колдунов. В домовине, окружь скрепленной цепями, лицом вниз да придавив поверх земли каменьями потяжелее. Заложенный покойник, страх и ужас передаваемый ночами в сказках, им у села не был нужен.

Так и сделали. Не дожидаясь сумерек и возвращения священника из волости. Кузнец цепи нашел быстро. А домовина… готовая домовина есть всегда. Сняли переставшего долго дергаться приезжего доктора, обернувшегося на деле людоедом и чертовым слугой, уложили как полагается. Затянули железо, забросали землей в глубокой, куда глыбже обычной, яме. И натаскали с речного берега каменюк, наложив сверху.

И отправились восвояси, пить горькую и поминать светлую ребячью душу, получившую такую лютую участь от рук чертозная, прикинувшегося добрым человеком.

Деньги, бумажные ли ассигнации, серебряные рубли или пусть даже тяжелые золотые империалы, решают все. Везде и всегда. А жадность найдет дорожку к любому сердцу. Карп Кузьмич жадным был сызмальства. И получив по приезду докторишки добрую пачку катеринок, согласился, если что недоброе случится, сделать ненужное и неправильное. Вырыть его тело и перезахоронить. А за то, не при дневном свете и соседях-свидетелях, выломать из нижней челюсти два золотых моста. Жадность и неверие часто служат недобрую службу. А ведь неверие в Диавола есть глупость, так хорошо разъясняемая отцами Церкви своей пастве…

Староста и два его сына поняли ошибку слишком поздно. Понадеялись на святую воду и ружьишко с жаканом, прихваченное заодно с лопатами. К тому времени, как его освободили, Хозяин смилостивился и дал свой дар.