Котельная номер семь

— Демисезонные перепады настроения, то, сё…

— Вовка в прошлом году, — продолжал Сережечка, — своевольно уволился, можно сказать.

— Или уволили, — вставил Данилов.

— Проткнул себя черенком лопаты. В прошлом году, — повторил Сережечка.

— И Юрка, и Вовка, и Елизарый, пострадавшие от наваждения…

— Елизаров, — машинально поправил Павел.

— Все они, поименно помянутые, — продолжал Сережечка, — оставив сиротами свои семьи сомнительного благосостояния, пребывают ныне в мире ином.

— Милиционера еще не забудь, — напомнил Данилов. — Этот, как его…

— Участковый.

— А при чем тут милиционер? — спросил Павел. — Каким боком приписан к котельной?

— Все покойные одним делом повязаны, — сказал Сережечка. — Ему тоже перед смертью голая баба грезилась. Такая вся из себя… Белая бестия. Не женщина, а голая провокация.

— Она ж не просила ее насиловать, — сказал Данилов.

Павел замер. Сердце остановилось, к ребрам прильнув. Мурашки, крупные, словно муромцы, пробежали по его хребту. Возникнув где-то внизу, на заднице, от кобчика быстро поднялись к ключицам, по шее взобрались на голову, шевельнули волосы. На голове была шапка.

Он встал. Вернее, ему казалось, что встал, а на самом деле вскочил и даже подпрыгнул.

— Эта серия несуразностей участковым пока и закончилась. Что-то смутило вас? — спросил Сережечка.

— С чего бы? — пробормотал Павел.

— Сужу по ужасу на вашем лице.

Выпуклые глаза Данилова смотрели насмешливо.

— Да что ты вскочил, Паханя?

Паханя… Никто, кроме матери в детстве, Паханей его не называл. Он, молча, с открытым ртом, уставился на Данилова, видя и не видя его: усы, пластырь сердечком, выпучка глаз.

— Да неужели же и тебе эта голая баба является? И чего она покойникам видится? Кажет ню в смертоносный мороз.

Павел попытался сесть, и хотя правое колено подрагивало — хорошо, что не видно было из-за стола — ноги отказались сгибаться, и он так и остался стоять. Ладно… Ничего… Нам стоять ничего не стоит.

— Видел… — выдавил из себя он. — Часа два назад… И днем видел. Выходила из булочной.

— Из булочной? Не смеши… — развеселился Данилов. — Там под вывеской «Булочная» — публичный дом. «Вам булочку? — Пончик! — Пышечку? С пылу-жару? — С пампушечкой! — Пончик с пампушечкой?! Сумасброд!» — произнес он с ужимками на разные голоса, как это ему было свойственно.

— Глаз, видите ли, крайне ограничен в своих возможностях, — стал объяснять Сережечка. — Отпечаток на сетчатке дополняется воображением. То есть действительность частично является работой мозга. То, что мы не способны вообразить, для нас не существует. Чтобы кого-то в чем-нибудь визуально убедить, надо чтобы он сам сильно захотел этого.

Одному видится булочная, другому публичный дом. А третьему может быть библиотека, тоже публичная.

— Зрелище соответствует зрению. Тут не иначе черт вмешивается, — вмешался Данилов. — В силу скрытых от граждан инфернальных причин. При всем при том я подчеркиваю: чёрта нет.

— Увидеть значит поверить. Поверить значит увидеть, — продолжал гнуть Сережечка. — Математически логично. В этом мире все слишком подлинно. Я уверен, что и селениты есть, только селятся за пределами досягаемости органов чувств.

Селениты! Откуда узнал? С селенитами Павел очень даже близко знаком бывал. Когда до последней точки допивался.

— А причем тут селениты вообще? — спросил он, вновь начиная холодеть с ног.

— Видите ли, чувство есть посредник между объектом и разумом. Из-за чувства отвращения многие не видят их.

— Да, но… — хотел возразить Павел, но замолчал. Он собирался сказать, что никогда ничего, кроме отвращения к селенитам не испытывал. От него не укрылось также, что Сережечка передергивает, объединив в слове чувства два различных понятия: чувство-восприятие и чувство-страсть.

— Да может оно и ничего, — вмешался безносый. — Может на этот раз и пронесет. Что бы судьба ни сулила, что бы приметы ни значили, однако верить им на все сто процентов нельзя. Бывает, что и проносит.

— А может это вовсе и не она, — предположил Сережечка. — Ночью все девки серы. Волос длинный, распущенный?

— Волос длинный, а жизнь короткая, — вздохнул Данилов. — Может, приснилось тебе?

— Сны, бывает, сбываются, — сказал Сережечка. — А если и не сбываются, то все равно с толку собьют.

— Сон — это короткое замыкание между живыми и мертвыми, — добавил Данилов. — Глюк же есть нечто совсем другое. Явление нежелательное, но поправимое.

— Чем же теперь поправить его? И что это за баба все-таки? — спросил Павел.

— Эта баба в свое время пострадала от них, — сообщил Данилов. — Надругались над ней эти молодцы и из котельной выбросили. Она и замерзла. Потому что была голая.