Гниль

— Хорошо, — сказал Воробьёв и, убедившись, что в коридоре и на улице под окнами поблизости никого нет, собрался с духом и начал на пару с Генкой осуществлять свой план.

Свет в медблоке так и не загорелся. Длинные плафоны ламп в коридоре идущие на потолке через определенный промежуток были разбиты и свисали на проводах, то и дело, болтаясь от гуляющего по коридору сквозняка.

На улице началась метель. Порывистый ветер задувал колючие снежинки из раскрытых окон на пол.

Мальчишки угрюмо шагали к кабинету медсестры, разговаривать в такой ситуации никому не хотелось.

— Стой, — внезапно сказал Пашка, замирая на повороте коридоре в медблок. Скрип, скрип. Пауза. Затем шорох, будто что-то впереди за поворотом неспешно тащили.

Не думая Пашка присел, затем лёг и, подтянувшись на руках, подобрался к стене и вытянул голову вперёд и стал вглядываться в темноту: в дальнем конце коридора напротив кабинета медсестры маячили тени подростков. Трудно было рассмотреть, что они делали, но по размеренным движениям Пашка понял: подростки что-то тащили и клали в одну кучу.

Чебурек толкнул его в бок, своей толстой ручищей и пристроился рядом, всё навязчиво шептал ему в ухо, спрашивая, а что они там делают? Он игнорировал шёпот Генки.

Через пару секунд просмотра в темноту Воробьев в общих чертах понял, что происходит. Подростки укладывали штабелями друг-друга. Точно матрасы на складе хранения. Это было бы смешно, и казалось игрой, но, всё так же: шлёп, шлёп. Скрип, скрип, складывали одно тело подростка на другое, точно лежащие снизу тела-просто бесчувственные куски мяса.

Шорх, Шорх, по полу покатилось что-то круглое. Неужели картошка? Но для чего? Бред какой-то. Наблюдая за происходящим Воробьев, чувствовал, что вот-вот обмочится, потому что по ходу дела подростки собирали в коридоре картофель. Тщательно собирали каждый чёртов клубень и тащили к этим своим телам-стеллажам.

Сглотнув ставшую вязкой слюну Пашка, прошептал Чебуреку:— Двигаем живо, мы возвращаемся обратно, — и в двух словах объяснил все, что сумел разглядеть.

Мальчишки засели в комнате отдыха, закрыв дверь на хлипкую защёлку. Включённый телевизор передавал лишь помехи. Возможно, была сбита антенна, но чтобы это проверить, им нужно было бы залезть на крышу. Этот вариант пролетал. Плохи-плохи дела.

Вскоре телевизор было выключен. В комнате отдыха зависал удручающая тишина.

Чебурек поджал ноги к груди, обнял руками колени, он хлюпал носом и всё повторял: бабушка, бабушка, пожалуйста, родненькая забери меня.

— Не раскисай, — что-нибудь придумаем, — обнял друга Пашка. Ему самому не хотелось вспоминать о пьющем отчиме и безвольной матери алкоголичке. Гребаный отчим заставлял воровать, вот поэтому он и попал сюда. Эх, жизнь. А вот Генка дурак сам виноват, связался с плохой компанией и загремел за всякую ерунду. Стены там расписывал из баллончика, стёкла разбивал, курил и тоже поддался уговорам, на понт точно лох своровал в ларьке блок сигарет «Кэмэл», за что и попался.

— Давай поспи Чебурек, — сказал Пашка. — А я пока подумаю, подежурю.

— Страшно мне, до чёртиков страшно, не засну, — сказал Чебурек, но всё же последовал совету Воробьева и прилёг на диван. Пашка вздохнул. За окном стремительно темнело.

Сменщицу Галины Петровны больше не волновала ни семья, ни готовка, ни другие заботы. В голове женщины все словно отключилось. Точно рубильник переключили. Раз и всё.

Ей хотелось только есть, только собираться в кучи вместе с другими теплокровными и заботливо греть своим телом, как греет свои яйца курица-наседка картофельные клубни. А всё для чего? Не нужно было женщине этого знать, да и честно сказать не хотелось. Все её мысли разом ушли, как если слить воду из унитаза. Так бывало у неё во сне раньше, когда видишь себя кем-то другим.

Всё тело женщины чесалось, зудящие очаги: пузырчатые наросты обсыпали грудь, плечи, и периодически перемещались, как личинки на жгутиках под воздействием температуры.

Свет раздражал её глаза, постоянно хотелось спать, но прежде, прежде всего она знала, что следует крепко наполнить брюхо, да следить, чтобы другие теплокровные тоже не забывали насыщаться.

Несколько раз за пару часов женщина впадала в ступор — и тогда в её ушах раздавался свист, снова приводящий её в чувство. Свист сводил с ума. Она закрывала глаза и всё равно перед взором точно в живую представал завхоз. Трещоткин.

Этот свист, раздирающий уши был его голосом, который если хотел того мужчина, то так приятно отдавал свои распоряжения, что подчиняться его приказам доставляло женщине удовольствие, точно то, что повариха делала по воле Трещоткина, было её истинным жизненным предназначением.

— Ах, — прошелестела женщина, росясь в запасах кладовой, и заглатывала из мешка горстями сахар, давилась, но всё глотала и глотала, а потом обмякшая прислонялась к стене и закрывала глаза, лениво чесалась и улыбалась, снова погружалась в беспросветное отупляющее забытьё.