Отцы Кошмаров

Бенни Хилл, вопреки своему образу в шоу, боялся женщин и всю жизнь прожил с матерью, от постоянных внутренних противоречий страдает и Роуэн Аткинсон. Бедняга Джим Кэрри, живущий от ремиссии к ремиссии большую часть жизни проводил в плену депрессий и психозов. Лесли Нильсен несчастливый в браке бегал от женщины к женщине, понимая, что все становится лишь хуже. Чарли Шин, который прячется от реальности то под юбками, то в алкогольно-наркотическом угаре. И, наконец, сам великий Чарли Чаплин — печальный изгнанник, заставлявший других смеяться — он видел несовершенство мира во всем его ужасном великолепии и ничего не мог с этим сделать.

Теперь и Вулко Вышчек — Вулко Пичушкин по паспорту лежал в кровати и ощущал себя несчастным. Вот уже несколько лет. В квартире царила тишина. Заснуть не удавалось. Толстяк, кряхтя, встал с кровати и пошел к холодильнику. Яйца, заветренный кусочек сыра, обрезок колбасы и полбанки консервированных ананасов. Взяв ложку, Вулко стал их жадно поглощать, расхаживая по темной квартире.

Дверь в комнату матери почему-то оказалась открыта. Идя к проему, чтобы закрыть дверь, толстяк вдруг выронил ложку. Из комнаты матери на него плыло какое-то раздутое, словно утопленник, бледное существо. Послышалась ритмичная капель, нога Вулко оказалась в луже, и он намочил носок. Но толстяк не мог оторвать взгляд от бледного нечто, которое тоже остановилось и разглядывало его.

Тьфу ты! Чертово трюмо. Давно нужно было все это куда-нибудь перевезти, начать сдавать комнату и хоть немного улучшить свое финансовое положение. Но Вулко не мог позволить себе притронуться к вещам матери, оставив все, как в последний день ее жизни — очки на столе, книга, перевернутая так, чтобы легко можно было найти страницу, застеленная кровать и огромное трюмо, уставленное ее давно уже устаревшей косметикой и выдохшимися духами. Толстяку казалось, что если что-то изменить в этой комнате, то смерть матери станет необратимой, обрушится на него тяжелой гранитной плитой — такой же, под которой теперь упокоилась она на кладбище Винограды. Вулко намеренно не посещал могилу матери, постаравшись запрятать воспоминания о ее похоронах поглубже в подсознание. На ту же полку, на которой лежала мысль о том, что в целом мире он совсем один.

Тут Вулко, конечно, немного лукавил. Все-таки был в мире человек, которого он, слегка посомневавшись и помявшись, мог назвать другом. Этим человеком был его психиатр, русский иммигрант Андрей Ааронович Гофман, которого Вулко временами в шутку называл Фрейдом, считая это ужасно остроумным.

Сам бы он ни за что не пошел ни к каким мозгоправам, используя разнообразные отговорки, но на самом деле причина была лишь одна — он боялся. Боялся не того, что кто-то внушит ему свои мысли или сломает что-то в хрупкой системе внутри головы и та перестанет исправно тикать как раньше, нет. Вулко до дрожи боялся, что профессионал легко распознает его болезненные тайные желания, его липкие кошмары, его сумасшедшие идеи, соберет все это в огромный гадкий ком и состряпает из этого настоящий диагноз, который упечет грустного клоуна на зассанные матрасы в застенках Богнице навечно.

Но Андрей — именно так он попросил себя называть, оказался мягким и приятным человеком с глубоким, бархатным голосом и чем-то напоминал немного постаревшего Александра Гордона, чьи передачи мама Вулко любила смотреть по русскому каналу. Голос врачевателя душ вибрацией отдавался в старых деревянных стенах и полах приемной, казалось, проникал в самую душу — с этим человеком хотелось поговорить, хотелось доверить ему все секреты. Не было в его манере ни въедливого любопытства дознавателя, ни сухого безразличия чиновника. Было заметно, что Андрей с интересом слушает пациента, пытаясь вычленить какую-то ниточку, следит за каждым словом, словно коршун, чтобы в решающий момент вцепиться в болезнь когтями психоанализа и провозгласить — вот оно! Вот она, болезнь! Сейчас мы ее…

Но в первый его визит к Андрею Вулко лихорадило. Немного заплутав — чертовы Пражские круговые переулки — он-таки нашел спрятанную меж двух магазинчиков дверь и медную, будто мемориальную, табличку «Psychiater A.A. Gofman». С дрожью в сердце пациент нажал на кнопку звонка и дверь тут же издала препротивный сигнал — можно заходить. Поднявшись по крутой деревянной лестнице со скошенными ступеньками и даже споткнувшись пару раз от волнения, Вулко наконец добрался до двери в приемную, сжал потную ладонь в кулак и робко постучал по темной деревянной поверхности.

— Рojď sem, pane Vyscek.

Медленно втекая в дверь, Вулко оправдывающимся тоном уже затараторил:

— Прощения прошем, пан Гофман, меня к вам потому и назначили, что чешский мой нехорош, не смог бы я с другим врачом объясниться, я сербский и русский знаю хорошо и на английском еще пару слов, а чешский так как следует и не выучил, хлеб там купить или дорогу объяснить это я завсегда…

Вулко всегда тараторил, когда волновался.