Хут

При последних словах Старжевский, которому стала надоедать похвальба холопки, сердито нахмурился.

— Ой — да что это я чёрта зря вспоминаю?! Да пусть у меня язык отсохнет или глаз за это вылезет, что я в доме у ясновельможного пана такие слова говорю! — Ганна демонстративно зажала рукой рот, всем своим видом показывая, что она сожалеет о допущенной оплошности.

«И чего это я раскудахталась, как квочка! Ещё, чего доброго, осерчает Старжевский, да в шею нас!», — испугалась Ганна.

Недовольный Василь незаметно ткнул жену в бок.

Старжевский внимательно посмотрел Ганне в глаза:

— Левый глаз или правый?

Ганна вопросительно посмотрела на пана, не понимая смысла вопроса.

— Я говорю — левый глаз или правый пусть вылезет у тебя? — недобро усмехнулся Старжевский.

— Как пан скажет, — растерянно пробормотала Ганна.

Ни слова не говоря, Старжевский пошёл к дверям, ведущим из передней в его покои, остановился у самого порога и, оглянувшись на стоящих на коленях Василя и Ганну, твёрдо подытожил:

— Если за месяц соберёшь все деньги — получишь вольную. Соберёшь завтра — приноси завтра.

Открыв двери, Старжевский, больше не глядя на гостей, скрылся в своих покоях.

Вечером, обнаружив в углу очередной мешок с ячменём, Ганна приготовила из купленных накануне яиц для хута яичницу и приготовилась нести наверх.

— Ничего — скоро своих курей заведём! Выкупимся и заживём, как люди! — заметил Василь, который знал о хуте по рассказам жены, но сам его ещё ни разу не видел.

— Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку-обораченьку! — позвала хута условленной фразой Ганна и собралась уже спускаться вниз, но тут же её окликнул хорошо знакомый голос.

— Постой, — казалось, что хут появился на груде мешков просто так, из воздуха. — Завтра тебя позовут бабой. Дитя родится. Всё сделай, как знаешь, только не бери золота, если предложат — бери одно серебро. И ещё — заметишь что странное, не подавай виду. И ничего не трогай, тогда всё будет хорошо.

— А кто позовёт? Куда? Чего не трогать?

Хут ничего не ответил и лишь широко раскрыл рот, в который тут же перекочевала по воздуху яичница.

— Так кто позовёт? Я ничего не поняла, — развела руками Ганна.

— Не трогай того, чего тебе не нужно и не суй нос, куда не просят. Да и в гостях меру знай — погостишь и домой. Хотя… Делай, как знаешь. Вас, баб, учить — только зря время тратить! — хут проглотил яичницу, вытер рукой рот и, довольно крякнув, неожиданно исчез, словно растворился в воздухе.

Наутро, едва успело взойти солнце, приехал на тарантасе эконом Старжевского и тут же потребовал, чтобы Ганна собиралась и ехала с ним в имение к пану.

— Зачем же такая спешка — мы только вчера у него были? — удивился Василь, испугавшись, что Старжевский передумал или же решил изменить условия выкупа.

— То не вашего, холопьего ума дело! — поначалу возразил эконом, но потом, вспомнив, что у Блинов водятся деньги и не сегодня-завтра Старжевский отпустит их за выкуп на волю, смягчился: — Чего всполошились — какой-то пан из-под самого Могилёва к Старжевскому приехал. Дескать, говорит, хочу к себе забрать на пару недель Ганну Блиниху — моей жене рожать скоро, а лучшей бабы не найти, — и, взглянув на удивлённую Блиниху, добавил. — Ну, чего глазами хлопаешь — быстрее собирайся! Пан богатый — не обидит! Так и сказал Старжевскому.

Наскоро собравшись, Ганна поцеловала детей, отвела в сторону Василя и напомнила про яичницу и хута, перекрестилась и уже из тарантаса с довольным видом крикнула вышедшему её провожать Василю:

— Я же говорила — у кого я только не была бабой?! У самого только чёрта не была! Под самым Могилёвом про меня слыхали — вон откуда паны за мной едут!

— Опять ты чёрта поминаешь! Мало тебе вчерашнего — не моли языком почём зря, глупая баба! — в сердцах крикнул ей Василь.

Но Ганна толком ничего не расслышала — эконом хлестнул пару лошадей, и тарантас покатил в имение.

Пан Перчшинский, как его представил Старжевский, и в самом деле оказался очень богатым. В Могилёв ехали в самом настоящем, украшенном золотом, просторном экипаже, который везла шестёрка породистых вороных лошадей, запряжённых в серебряную сбрую. На козлах сидел самый настоящий кучер в ливрее, а по бокам экипажа скакали по три вооружённых ружьями гайдука с каждой стороны дороги. В самом экипаже, который напоминал Ганне скорее комнату, сидел Перчшинский, его старший сын и, напротив панов, у передней стенки спиной к кучеру — сама Ганна.

Стояла самая распутица и хоть зима была и малоснежной, но дорога была разбита и покрыта лужами из грязи и снежной крошки. Тем не мене экипаж, к удивлению Ганны, ни разу не застрял по-настоящему. Едва только кони начинали вязнуть, кучер залихватски свистел, рассекал воздух длинной пугой, и экипаж рывком выскакивал из трясины и двигался дальше.