Добавить в моё избранное
54 мин, 11 сек 17089
Каждый журнал рассказывал о жизни очередного бедолаги, которого в конце убивали каким-нибудь изощренным способом. Имена несчастных он запомнил, о вот название самого журнала — увы. Что странно — журналы казались чрезвычайно старыми, однако напечатаны были как черно-белые комиксы. В детстве он не видел в этом никаких странностей и противоречий и с холодком в животе просиживал часами под окошком, рассматривая леденящие душу картинки с тщательно, до отвратительного эстетизма, нарисованными подробностями. Остальные комнаты его перестали интересовать.
А потом он возвращался к себе домой. В новый дом.
В отличие от старого, новый дом подчинялся современным требованиям красоты — не такой громадный, каменный, элегантный, с посыпанной гравием подъездной дорожкой, огибающей огромный газон, засеянный подстриженной травой. Строгую, изысканную зелень газона не нарушал ни один цветок. Во всем саду не было ни одной лужайки, ни одного доступного ножницам садовника местечка, где бы росли цветы. Им дозволялось цвести только на кустах. Чаще всего это были плетистые розы, для которых по всему, следовало признать, немаленькому саду вкопали шпалеры. Розы, розы, розы…
Когда начинали цвести белые туберозы, наполняя воздух сладковатым ароматом, его иногда даже начинало мутить. Запах розового масла, разлитого повсюду, преследовал не хуже гарпии, оседал на языке противным маслянистым привкусом, забивался в гортань, заставляя дышать через рот, чтобы не задохнуться. Сирень воспринималась не так ужасно, но и от нее начинала болеть голова.
И тогда он убегал, уходил в самые дальние углы поместья, которые не считалось нужным или важным облагораживать. Там можно было вздохнуть — по-настоящему, полной грудью, не ощущая мерзкую приторность. Высокие сосны, кустарники с какими-то странными — очень крупными, ярко-красными ягодами, прелая листва и сухие иглы, шуршащие под ногами… По этому лесу можно было бродить целыми днями, наблюдая, как где-то высоко-высоко сквозь разлапистые ветки сосен пробираются солнечные лучи, путаясь в них, теряясь и превращаясь в золотистый туман. На полянах туман рассеивался, становился обычным солнечным светом, заливающим летним теплом траву и цветы.
Там росли цветы — настоящие. Крохотные белые звездочки. Махонькие ромашки, казавшиеся пушистыми из-за огромного количества лепестков. Синие колокольчики. Разноцветные фиалки. Их он узнавал, остальные оставались тайной за семью печатями, срывать которые он не желал, чтобы не разрушать волшебство леса. Ведь как только на все, что окружает, навешать ярлыки, оно тут же превращается в обыденность и теряет магию непознанного. Намного интереснее бродить первооткрывателем, встречая новые тайны и одаривая их именами.
И однажды он набрел на дом. Дом казался огромным, опасным, величественным и очень старым. Посеревшие от времени стены, мутные стекла, часть из которых треснула, но не разбилась. Лишайник, упрямо растущий вверх все выше и выше — даже он казался не зеленым, а каким-то припорошенным. И мертвые деревья вокруг, чьи корявые почерневшие ветви долгие годы упорно тянулись к дому.
В тот раз он не осмелился даже подойти. Казалось, стоит ступить на поляну, услышишь под ногами хруст панцирей погибших жуков, высохших муравьев и пчел, неосторожно залетевших на эту поляну. Он просто убежал.
Однако Дом, даже в мыслях называющийся с большой буквы, манил.
И однажды он все же решился пройти по поляне. Все оказалось не так страшно — просто лишь высохшая от зноя трава, уже успевшая почернеть. Наверное.
Потом он ступил на порог Дома и — пропал.
Частые отлучки в конце концов оказались замечены увлеченными только собой, своей жизнью родителями — в основном благодаря няне, воспитывавшей его с самого детства, которая часами нигде не могла найти своего подопечного.
И тогда он рассказал о Доме. Родители не удивились, только мать застыла и побледнела, став удивительно похожей на выцветший дагерротип своей бабушки, висевший в самом темном углу прихожей. Взрыв последовал через несколько секунд. Мать накричала на него, велела никогда («Слышишь! Никогда!») не подходить к этому проклятому дому и заставила дать самую страшную клятву, о том, что он не нарушит своего слова. Он плакал, просил его простить и обещал, что никогда («Никогда-никогда!») больше не пойдет гулять туда. А потом его заперли в комнате на неделю — в наказание за проступок. За нарушение запрета, о котором он ничегошеньки не знал.
Воздух плавился от необычайно жаркого для июня лета, в комнате нестерпимо пахло розами, даже при закрытых окнах. Голова болела все сильнее с каждым днем, вплоть до того, что начали неметь губы и щеки, и хотелось забиться под подушку и ничего не видеть и не слышать. Вызванный семейный врач не смог понять причину.
И его увезли — в больницу, на обследование. Результатов он так и не узнал, но потом его отправили к бабушке, к лазурным волнам моря и соленому ветру.
А потом он возвращался к себе домой. В новый дом.
В отличие от старого, новый дом подчинялся современным требованиям красоты — не такой громадный, каменный, элегантный, с посыпанной гравием подъездной дорожкой, огибающей огромный газон, засеянный подстриженной травой. Строгую, изысканную зелень газона не нарушал ни один цветок. Во всем саду не было ни одной лужайки, ни одного доступного ножницам садовника местечка, где бы росли цветы. Им дозволялось цвести только на кустах. Чаще всего это были плетистые розы, для которых по всему, следовало признать, немаленькому саду вкопали шпалеры. Розы, розы, розы…
Когда начинали цвести белые туберозы, наполняя воздух сладковатым ароматом, его иногда даже начинало мутить. Запах розового масла, разлитого повсюду, преследовал не хуже гарпии, оседал на языке противным маслянистым привкусом, забивался в гортань, заставляя дышать через рот, чтобы не задохнуться. Сирень воспринималась не так ужасно, но и от нее начинала болеть голова.
И тогда он убегал, уходил в самые дальние углы поместья, которые не считалось нужным или важным облагораживать. Там можно было вздохнуть — по-настоящему, полной грудью, не ощущая мерзкую приторность. Высокие сосны, кустарники с какими-то странными — очень крупными, ярко-красными ягодами, прелая листва и сухие иглы, шуршащие под ногами… По этому лесу можно было бродить целыми днями, наблюдая, как где-то высоко-высоко сквозь разлапистые ветки сосен пробираются солнечные лучи, путаясь в них, теряясь и превращаясь в золотистый туман. На полянах туман рассеивался, становился обычным солнечным светом, заливающим летним теплом траву и цветы.
Там росли цветы — настоящие. Крохотные белые звездочки. Махонькие ромашки, казавшиеся пушистыми из-за огромного количества лепестков. Синие колокольчики. Разноцветные фиалки. Их он узнавал, остальные оставались тайной за семью печатями, срывать которые он не желал, чтобы не разрушать волшебство леса. Ведь как только на все, что окружает, навешать ярлыки, оно тут же превращается в обыденность и теряет магию непознанного. Намного интереснее бродить первооткрывателем, встречая новые тайны и одаривая их именами.
И однажды он набрел на дом. Дом казался огромным, опасным, величественным и очень старым. Посеревшие от времени стены, мутные стекла, часть из которых треснула, но не разбилась. Лишайник, упрямо растущий вверх все выше и выше — даже он казался не зеленым, а каким-то припорошенным. И мертвые деревья вокруг, чьи корявые почерневшие ветви долгие годы упорно тянулись к дому.
В тот раз он не осмелился даже подойти. Казалось, стоит ступить на поляну, услышишь под ногами хруст панцирей погибших жуков, высохших муравьев и пчел, неосторожно залетевших на эту поляну. Он просто убежал.
Однако Дом, даже в мыслях называющийся с большой буквы, манил.
И однажды он все же решился пройти по поляне. Все оказалось не так страшно — просто лишь высохшая от зноя трава, уже успевшая почернеть. Наверное.
Потом он ступил на порог Дома и — пропал.
Частые отлучки в конце концов оказались замечены увлеченными только собой, своей жизнью родителями — в основном благодаря няне, воспитывавшей его с самого детства, которая часами нигде не могла найти своего подопечного.
И тогда он рассказал о Доме. Родители не удивились, только мать застыла и побледнела, став удивительно похожей на выцветший дагерротип своей бабушки, висевший в самом темном углу прихожей. Взрыв последовал через несколько секунд. Мать накричала на него, велела никогда («Слышишь! Никогда!») не подходить к этому проклятому дому и заставила дать самую страшную клятву, о том, что он не нарушит своего слова. Он плакал, просил его простить и обещал, что никогда («Никогда-никогда!») больше не пойдет гулять туда. А потом его заперли в комнате на неделю — в наказание за проступок. За нарушение запрета, о котором он ничегошеньки не знал.
Воздух плавился от необычайно жаркого для июня лета, в комнате нестерпимо пахло розами, даже при закрытых окнах. Голова болела все сильнее с каждым днем, вплоть до того, что начали неметь губы и щеки, и хотелось забиться под подушку и ничего не видеть и не слышать. Вызванный семейный врач не смог понять причину.
И его увезли — в больницу, на обследование. Результатов он так и не узнал, но потом его отправили к бабушке, к лазурным волнам моря и соленому ветру.
Страница
2 из 18
2 из 18
