Депредаторесомбра

Невыносимая жара. Едкая удушливая пыль и одиночество. Ноги гудели от напряжения, лямка мешка натёрла плечо.

— «Километра два», — подумал Ник. — «Староват, я стал для марш-бросков».

Он остановился, швырнул мешок на землю, достал флягу с водой. Вода взбодрила, обмыла иссушенное нёбо и язык. Оглядевшись по сторонам, он заметил несколько покосившихся телеграфных столбов, которые почти полностью засыпал песок.

— «Значит, искать придётся сундучок, — подумал Ник. — Всё что у меня есть — это старая тетрадь какого-то француза. Но Байрону следует отдать должное, старик умеет собирать информацию».

Поляков завинтил колпачок. Снова взвалил мешок на плечо. Почему-то вспомнился старый индеец и его слова. Он засунул руку в карман, достал жреческий камушек и посмотрел на него.

— Чепуха! — прошептал Ник и, размахнувшись, швырнул его в траву. — Боги меня не любят.

Судя по всему городок знавал и лучшие времена. Две улицы. Церковь. Кирпичное здание управы. И даже ресторан. Цветная деревянная вывеска висела на фасаде до сих пор.

— «Болеро», — протянул вслух Поляков. — Странно, что в этой глухомани, кому-то потребовалось такое заведение.

В тени соседнего дома стоял армейский «Виллис». Ветер и песок отшлифовали его борта до стального блеска. Пробитые шины, пулевое отверстие в левом крыле, разбитое лобовое стекло. Ник подошёл ближе, осмотрелся.

На водительском сиденье лежала пустая бутылка. Рядом растрёпанный блокнот и кучка соломы с остатками яичной скорлупы.

— «Наверное местная шпана пригнала», — подумал Ник.

Он вяло пнул колесо и зашагал дальше. Горячий суховей погнал колючку, закружился в вихре песок.

Ник перешёл дорогу, постоял немного на крыльце ресторана и ударом ноги распахнул дверь.

Рассохшиеся столики, барная стойка, чугунная лестница на второй этаж. Под потолком тяжеленная хрустальная люстра. На столах сохранились даже скатерти и столовые приборы.

— «Странно что сюда до сих пор не наведались любители антиквариата, — подумал он. — Впрочем, кто знает. Кому-то этот лакомый кусок мог оказаться не по зубам».

Прислушиваясь к завыванию ветра, он попытался понять причину, по которой мифический сундучок Ортеги стал для клиента таким притягательным. Не было никакой уверенности, что эта уникальная вещь, вообще существовала, но Байрон не затевал игру, если не видел в итоге крупный выигрыш.

— Придётся посоветоваться с Франсуа, — прошептал Ник. — Чёрт! Даже Кранц отказался от этого дела.

На душе скреблись кошки. Ему не хотелось в Мексику и с Вовкой он так и не повидался. Ник засунул руку в карман, достал старую тетрадь и уселся на стул.

— «Франсуа Бланшар: искатель приключений и археолог, — прочитал он. — Десятое апреля 1920 года. Друг подкинул идею, хочу проверить, прав он или нет».

Поляков пренебрежительно хмыкнул, пролистал несколько страниц.

— «Двадцать пятое апреля 1920 года. Отыскал несколько писем старого Родригеса. Теперь убеждён, вещь ради которой Рональд перелопатил Национальный архив, существует. Знать бы»…

До слуха донеслись какие-то звуки. Тихий едва различимый шорох, который возникает при ходьбе по грязному полу. Ник задумчиво посмотрел на запылённый витраж, встал со стула и подошёл к лестнице на второй этаж.

— Эй! — гаркнул Поляков. — Предупреждаю! Со мной шутки плохи!

Звуки прекратились. Только на ветру поскрипывали не смазанные петли входной двери.

— «Наверное енот или ещё какая-нибудь живность».

Он вернулся к своему столику, рассматривая даты, перевернул несколько страниц.

— «Двадцать седьмое мая 1920 года. Прибыл к месту назначения. Городишко угнетает. Сопровождать меня никто не захотел. Пришлось пообещать пятьдесят песо одному типу, чтобы он помог дотащить пожитки, но он уже не рад, что со мной связался. Трясётся от ужаса и шепчет какие-то заклинания. Мерзавец. Бросил моё барахло на полпути и сбежал. Даже про деньги забыл.

Первое июня 1920 года. От дома Родригеса осталось только пепелище. Всё это время, меня не покидает ощущение постороннего присутствия. Кажется, что за мной кто-то наблюдает. Ночью я проснулся от чувства тревоги. Она нарастала с такой скоростью, что я вскочил с кровати и забился в угол. Но уходить из своего номера не собираюсь. Только в нём, на входной двери, я нашёл щеколду. Не знаю какому болвану потребовались засовы.

Второе июня 1920 года. Я близок к цели, но страх больше меня не оставляет».

Ник поёжился. Почерк француза изменился до неузнаваемости, стал размашистым и едва читался.

— «Не могу уйти. Не хватает сил. Лучше бы я сюда не совался. Решил кое-что оставить в своём номере».

Это были последние слова. В тетради оставались ещё десять страниц, и в надежде найти хоть какую-нибудь информацию, Поляков внимательно осмотрел каждую.