Снегирь просвистел на манер флейты, напевно и отрывисто, с надрывом. Сильно оттолкнувшись, вспорхнул с хвойной лапы. Она еще качалась вверх-вниз, бросая к земле тяжелые снежные хлопья, а снегирь, истово плеща крыльями, уж скрылся между обледенелых березовых стволов. В просветах между ними проглядывала белая пустыня, глубокими сиреневыми тенями отмеченные границы крутобоких холмов, и оврагов, казавшихся бездонными. Смутно виднелись заиндевелые серебристые отрезки дальних перелесков.
Добавить в моё избранное
32 мин, 51 сек 1389
И этот вид, эта замороженная оцепенелость, пробуждали в памяти в раннем детстве перечитанные, пугающие до мурашек моменты из «Иллюстрированной русской истории». Алыми бликами заката на искрящемся снегу мнились — и кровью окропленная снежная поляна меж двух берез, что разорвали напополам князя Игоря Рюриковича, и сизый сумеречный силуэт башни в Боголюбове, меловые ступени которой окропила кровь строптивого князя Андрея. И киноварью окрасившиеся льды Чудского озера. И рубиновые факельные блики на стенах ледяного дома безумной временщицы. И овеянные поземкой червонные цепи безжалостных пугачевцев… И другие картины, много еще картин, где алые артериальные оттенки мешались с сизой изморозью и равнодушно-белым.
Темная трепещущая точка снегиря растаяла на фоне зловещего заката. Закат слепил багрянцем, а тускло-зеленое небо было скучным, точно плесенью тронутым.
Заходящее солнце окрасило все одним оттенком, уровняло нас, стоящих посреди широкой поляны, с окружающим лесом, и полями, что раскинулись окрест, с темнеющим низким небом. Ярмарочная пестрота партии потускнела и упростилась. Все залило алым — снегом припорошенные папахи и блестящие этишкеты киверов, ружейные ремни и эфесы сабель, шнуры на ментиках и косматые бурки, лошадей и людей, пологи саней, и березовые стволы, и нагромождения сугробов между ними.
— Озорная птаха.
Я обернулся. Оказалось, урядник Хомутов, будто из морозного воздуха соткавшийся, тоже провожал снегиря взглядом.
— И полетел себе, счастливец, — добавил он со странным выражением, совсем не вязавшимся с грубым рябоватым лицом.
По обыкновению, оборвав монолог на полуслове, замолчал.
Не дождавшись продолжения, я стал смотреть на остальных наших, что собирались на истоптанном снегу вокруг саней. На тех, кому предстояло ехать со мной, и на провожающих.
Подошел давешний старичок из местных. Его двумя днями ранее захватил разъезд Черкасова на самых подступах к лагерю. Про него я знал только, что звался Волосичем, перед командиром нашей партии зарекомендовал себя самым лучшим образом, и вызвался быть в предстоящем предприятии добровольным проводником.
— Скоро ль отправляемся, барин? Кубыть, метель сбирается, нам ба поспешать…
Улыбка его большей частью спряталась в косматой белой бороде, но проступила искорками в прищуренных глазках, окруженных сеточками морщин.
И его видимо охватило предчувствие Дела, владевшее сейчас всеми, кто был на поляне. И теми, кто ехал, и теми, кто оставался.
Это пьянящее чувство постоянно тлело в нас. Невидимый внутренний механизм, вокруг которого строилась вся наша нынешняя жизнь. Наверное, только проблески, всполохи этого чувства позволяли назвать окружающий нас ледяной Аид «жизнью». В суровую ночную стужу, на долгих маршах следом за отступающим неприятелем, перед атакой, когда сердце готово выскочить из груди… Я хватался за него жадно, как пьяница хватается за штоф, как повеса обнимает красотку-балерину. Предчувствие Дела.
— Скоро, дедушка, — сказал я. — А про метель-то ты уверен?
— Дак мгла ж какая крутит, барин? Сам посуди, — старик посмотрел на меня с озабоченным удивлением, как на умалишенного. — Оно далече ее видно, как подступает, как хороводы-то водит, ажно завертывает, а?… Пойду чтоли скажу.
Поняв, что от беседы со мной толку не будет, он похрупал валенками к передовым саням, от которых раздавались повелительные возгласы ротмистра.
Я подошел к слабо чадившему костерку, разведенному особенным манером. Хоть и тепла давал мало, почти не давал дыма, что было важно в нашем положении.
Черкасов, с красным лицом, в мохнатой шапке набекрень, только что окончивший рассказывать очередную остроту, приветственно помахал мне длинной ложкой, которой помешивал что-то в котелке:
— О, Мишель, иди к нам! Решили согреться перед выступлением… Повторим круг, господа? Захарка, тащи еще бутылку, стрелой, ну! А-то и немудрено замерзнуть к чорту!
И щеголь Прокудин, и богатырь Епанчин, и даже хмурый Забелин поддержали его одобрительно и громко. Беккер поправил пенсне, да только кротко улыбнулся.
Я принял из рук черкасовского денщика кружку. Отпил «жженки», которая тотчас обожгла небо, защипала язык гвоздичными нотками, ударила коньячным и ромовым духом, масляно скользнув через глотку, внутренности обволокла теплым молочным уютом.
Старик Волосич между тем втолковывал что-то ротмистру. Тот хмурился в ответ, пару раз быстро переспросил что-то. Потом, бряцая саблей, по-кавалерийски выворачивая ноги, пошел к заметенным амбарам на другом конце поляны, которые служили нам временным лагерем, штабом и конюшнями.
Ротмистр на ходу ожег нас взглядом, раздраженно дернув усом, скрылся внутри.
Волосич, с важностью оглаживая бороду рукавицей, остался у саней.
Черкасов, сделав изрядный глоток, завел разговор про вчерашнюю вылазку.
Темная трепещущая точка снегиря растаяла на фоне зловещего заката. Закат слепил багрянцем, а тускло-зеленое небо было скучным, точно плесенью тронутым.
Заходящее солнце окрасило все одним оттенком, уровняло нас, стоящих посреди широкой поляны, с окружающим лесом, и полями, что раскинулись окрест, с темнеющим низким небом. Ярмарочная пестрота партии потускнела и упростилась. Все залило алым — снегом припорошенные папахи и блестящие этишкеты киверов, ружейные ремни и эфесы сабель, шнуры на ментиках и косматые бурки, лошадей и людей, пологи саней, и березовые стволы, и нагромождения сугробов между ними.
— Озорная птаха.
Я обернулся. Оказалось, урядник Хомутов, будто из морозного воздуха соткавшийся, тоже провожал снегиря взглядом.
— И полетел себе, счастливец, — добавил он со странным выражением, совсем не вязавшимся с грубым рябоватым лицом.
По обыкновению, оборвав монолог на полуслове, замолчал.
Не дождавшись продолжения, я стал смотреть на остальных наших, что собирались на истоптанном снегу вокруг саней. На тех, кому предстояло ехать со мной, и на провожающих.
Подошел давешний старичок из местных. Его двумя днями ранее захватил разъезд Черкасова на самых подступах к лагерю. Про него я знал только, что звался Волосичем, перед командиром нашей партии зарекомендовал себя самым лучшим образом, и вызвался быть в предстоящем предприятии добровольным проводником.
— Скоро ль отправляемся, барин? Кубыть, метель сбирается, нам ба поспешать…
Улыбка его большей частью спряталась в косматой белой бороде, но проступила искорками в прищуренных глазках, окруженных сеточками морщин.
И его видимо охватило предчувствие Дела, владевшее сейчас всеми, кто был на поляне. И теми, кто ехал, и теми, кто оставался.
Это пьянящее чувство постоянно тлело в нас. Невидимый внутренний механизм, вокруг которого строилась вся наша нынешняя жизнь. Наверное, только проблески, всполохи этого чувства позволяли назвать окружающий нас ледяной Аид «жизнью». В суровую ночную стужу, на долгих маршах следом за отступающим неприятелем, перед атакой, когда сердце готово выскочить из груди… Я хватался за него жадно, как пьяница хватается за штоф, как повеса обнимает красотку-балерину. Предчувствие Дела.
— Скоро, дедушка, — сказал я. — А про метель-то ты уверен?
— Дак мгла ж какая крутит, барин? Сам посуди, — старик посмотрел на меня с озабоченным удивлением, как на умалишенного. — Оно далече ее видно, как подступает, как хороводы-то водит, ажно завертывает, а?… Пойду чтоли скажу.
Поняв, что от беседы со мной толку не будет, он похрупал валенками к передовым саням, от которых раздавались повелительные возгласы ротмистра.
Я подошел к слабо чадившему костерку, разведенному особенным манером. Хоть и тепла давал мало, почти не давал дыма, что было важно в нашем положении.
Черкасов, с красным лицом, в мохнатой шапке набекрень, только что окончивший рассказывать очередную остроту, приветственно помахал мне длинной ложкой, которой помешивал что-то в котелке:
— О, Мишель, иди к нам! Решили согреться перед выступлением… Повторим круг, господа? Захарка, тащи еще бутылку, стрелой, ну! А-то и немудрено замерзнуть к чорту!
И щеголь Прокудин, и богатырь Епанчин, и даже хмурый Забелин поддержали его одобрительно и громко. Беккер поправил пенсне, да только кротко улыбнулся.
Я принял из рук черкасовского денщика кружку. Отпил «жженки», которая тотчас обожгла небо, защипала язык гвоздичными нотками, ударила коньячным и ромовым духом, масляно скользнув через глотку, внутренности обволокла теплым молочным уютом.
Старик Волосич между тем втолковывал что-то ротмистру. Тот хмурился в ответ, пару раз быстро переспросил что-то. Потом, бряцая саблей, по-кавалерийски выворачивая ноги, пошел к заметенным амбарам на другом конце поляны, которые служили нам временным лагерем, штабом и конюшнями.
Ротмистр на ходу ожег нас взглядом, раздраженно дернув усом, скрылся внутри.
Волосич, с важностью оглаживая бороду рукавицей, остался у саней.
Черкасов, сделав изрядный глоток, завел разговор про вчерашнюю вылазку.
Страница
1 из 11
1 из 11
