Человек открыл глаза. В них заплясали яркие брызги. Человек знал, что это стеклянные стенки саркофага отражают свет скрытых ламп. Он вообще много знал. Практически всё, что ему было нужно, плюс другое. Среди этого «другого» значилась и память о том, кем он был раньше. Но это было неважно. Перед ним стояло слишком много задач, которыми надлежало заняться безотлагательно.
Добавить в моё избранное
34 мин, 39 сек 9495
Начать с того, что стекло было бронировано, что стало бы препятствием даже для переполненного активной протоплазмой тела, а не только для усохших мощей. Не примеряясь и не колеблясь, он приподнялся на своём одре и резко выбросил руку вправо. Этого оказалось достаточно: с оглушительным щелчком стенка распалась надвое, один из кусков вывалился и прогрохотал по чёрному пьедесталу. Не почувствовав ни удивления, ни удовлетворения, человек сбросил покрывавшую его тело материю и, просунув ноги в дыру, спрыгнул на осколки.
Он стоял посередине сумеречного кубического зала, подавляющего траурным великолепием порфира и лабрадорита, тревожащего всполохами красной смальты, и знал, что всё это было создано ради него. Но это не производило на человека никакого впечатления. Будь он таким, как прежде, наверняка отметил бы, что на нём новенький костюм из швейцарского люстрина, какой он предпочитал, когда был. Но сейчас и это не имело значения, он лишь подумал мимоходом, что проблем с одеждой у него нет — снаружи такие костюмы носили многие.
Подумал… Раньше непременно бы озаботился, чем именно подумал. Ведь в нём давным-давно не было мозга. Впрочем, как и прочих внутренностей. Но и это было так же неважно, как и костюм. Некая сила переполняла оставшуюся от его тела оболочку, заставляя думать и двигаться, направляя к цели. Сила была велика.
Среди неважного «другого» присутствовало и знание, что сейчас все следящие за залом мониторы, все датчики, показывающие состояние окружающей среды и тела, свидетельствовали, что всё совершенно нормально. Они не зафиксировали ни то, что саркофаг повреждён, ни то, что тело мерным шагом двинулось обычным путём досужих зевак, проходящих мимо саркофага по пять часов четыре дня в неделю — по подиуму и лестнице к двери в правой стене.
Дверь открылась от лёгкого толчка и человек быстрым шагом прошёл вдоль красной стены, усеянной досками с буквами, мимо голубых елей и каких-то бюстов. Всё это не вызвало в нём ни малейшего интереса. Никто не сделал попытки его задержать, и человек вышел на площадь.
Он целеустремлённо шагал по брусчатке, не обращая внимания на праздношатающихся. В глазах многих из них вспыхивало узнавание — но не удивление. По площади бродило множество похожих типов, просто этот выглядел убедительнее других.
— Лысый, куда бежишь? Давай вместе сфоткаемся!
Человек вырвал рукав у подвыпившего мужика и продолжал шагать в сторону метро. Он безошибочно нашёл вход, спустился и подошёл к турникету, который при его приближении испуганно высветился зелёным. Тем же мерным, но быстрым шагом человек вошёл в поезд.
Через час он был в аэропорту, где начиналась регистрация на рейс до Абакана. Процедуру он прошёл за десять секунд, что не удивительно — ни билета, ни паспорта у него не было. Его просто беспрепятственно пропустили в зал ожидания. Ещё через два часа самолёт оторвался от земли. Человек неподвижно сидел в кресле. Страховочной пояс его не был пристёгнут, но стюардесса, почему-то, не решилась сделать ему замечание. Все восемь часов полёта он просидел молча и в одной позе.
Долгохвост, скорчившись, делал дремень в своей неудобной грязной норе, ожидая начала грызня. Он был из задних — самой бесправной категории самцов Семьи, поэтому его период питания зависел не от времени суток, а от сна господина Укуся. Пока тот вальяжно совершал свой грызень, настороженно высматривая жутей и метя едкой мочой территорию, никто из задних не смел высунуть нос из норы. Сопровождали господина только несколько кнехтов, периодически на брюхе подползавших к нему и угодливо вылизывающих его и так лоснящуюся от сытости шкурку. Да ещё были самки, которым наплевать на права Укуся — им надо было зачинать, вынашивать и кормить детёнышей. В первом деле интересы их и Укуся совпадали. Впрочем, господин крыл всех встречных самок, не задаваясь вопросом их семейного положения. А когда он, ублажённый пищей и сексом, отправлялся в нору на дремень, самок воровато, с оглядкой, крыли кнехты. Им бы не поздоровилось, поймай их за этим занятием главный самец. Для наказания тому даже не нужно было пускать в ход страшные зубы, достаточно было морального давления. Укусь кидался к нарушителю, шерсть его вставала дыбом так, словно он вырастал раза в два. Он свирепо щёлкал зубами и издавал грозные звуки. Это было настолько страшно, что любой, самый сильный, кнехт начинал дрожать, падал на спину, закрывал глаза и лежал, не делая попытки защититься. У пасюков это называется «чёрный морок» и зачастую заканчивается смертью.
Долгохвост однажды испытал это на себе — когда осмелился, думая, что господин с кнехтами уже удалился на дремень, забраться на припозднившуюся молоденькую самочку. Та совсем не была против, но, видно, какой-то кнехт увидел преступление заднего и позвал Укуся. Долгохвост так и не понял, почему не умер, пока страшный самец терроризировал его. Очевидно, психика Долгохвоста, все же, была посильнее, чем у многих самцов.
Он стоял посередине сумеречного кубического зала, подавляющего траурным великолепием порфира и лабрадорита, тревожащего всполохами красной смальты, и знал, что всё это было создано ради него. Но это не производило на человека никакого впечатления. Будь он таким, как прежде, наверняка отметил бы, что на нём новенький костюм из швейцарского люстрина, какой он предпочитал, когда был. Но сейчас и это не имело значения, он лишь подумал мимоходом, что проблем с одеждой у него нет — снаружи такие костюмы носили многие.
Подумал… Раньше непременно бы озаботился, чем именно подумал. Ведь в нём давным-давно не было мозга. Впрочем, как и прочих внутренностей. Но и это было так же неважно, как и костюм. Некая сила переполняла оставшуюся от его тела оболочку, заставляя думать и двигаться, направляя к цели. Сила была велика.
Среди неважного «другого» присутствовало и знание, что сейчас все следящие за залом мониторы, все датчики, показывающие состояние окружающей среды и тела, свидетельствовали, что всё совершенно нормально. Они не зафиксировали ни то, что саркофаг повреждён, ни то, что тело мерным шагом двинулось обычным путём досужих зевак, проходящих мимо саркофага по пять часов четыре дня в неделю — по подиуму и лестнице к двери в правой стене.
Дверь открылась от лёгкого толчка и человек быстрым шагом прошёл вдоль красной стены, усеянной досками с буквами, мимо голубых елей и каких-то бюстов. Всё это не вызвало в нём ни малейшего интереса. Никто не сделал попытки его задержать, и человек вышел на площадь.
Он целеустремлённо шагал по брусчатке, не обращая внимания на праздношатающихся. В глазах многих из них вспыхивало узнавание — но не удивление. По площади бродило множество похожих типов, просто этот выглядел убедительнее других.
— Лысый, куда бежишь? Давай вместе сфоткаемся!
Человек вырвал рукав у подвыпившего мужика и продолжал шагать в сторону метро. Он безошибочно нашёл вход, спустился и подошёл к турникету, который при его приближении испуганно высветился зелёным. Тем же мерным, но быстрым шагом человек вошёл в поезд.
Через час он был в аэропорту, где начиналась регистрация на рейс до Абакана. Процедуру он прошёл за десять секунд, что не удивительно — ни билета, ни паспорта у него не было. Его просто беспрепятственно пропустили в зал ожидания. Ещё через два часа самолёт оторвался от земли. Человек неподвижно сидел в кресле. Страховочной пояс его не был пристёгнут, но стюардесса, почему-то, не решилась сделать ему замечание. Все восемь часов полёта он просидел молча и в одной позе.
Долгохвост, скорчившись, делал дремень в своей неудобной грязной норе, ожидая начала грызня. Он был из задних — самой бесправной категории самцов Семьи, поэтому его период питания зависел не от времени суток, а от сна господина Укуся. Пока тот вальяжно совершал свой грызень, настороженно высматривая жутей и метя едкой мочой территорию, никто из задних не смел высунуть нос из норы. Сопровождали господина только несколько кнехтов, периодически на брюхе подползавших к нему и угодливо вылизывающих его и так лоснящуюся от сытости шкурку. Да ещё были самки, которым наплевать на права Укуся — им надо было зачинать, вынашивать и кормить детёнышей. В первом деле интересы их и Укуся совпадали. Впрочем, господин крыл всех встречных самок, не задаваясь вопросом их семейного положения. А когда он, ублажённый пищей и сексом, отправлялся в нору на дремень, самок воровато, с оглядкой, крыли кнехты. Им бы не поздоровилось, поймай их за этим занятием главный самец. Для наказания тому даже не нужно было пускать в ход страшные зубы, достаточно было морального давления. Укусь кидался к нарушителю, шерсть его вставала дыбом так, словно он вырастал раза в два. Он свирепо щёлкал зубами и издавал грозные звуки. Это было настолько страшно, что любой, самый сильный, кнехт начинал дрожать, падал на спину, закрывал глаза и лежал, не делая попытки защититься. У пасюков это называется «чёрный морок» и зачастую заканчивается смертью.
Долгохвост однажды испытал это на себе — когда осмелился, думая, что господин с кнехтами уже удалился на дремень, забраться на припозднившуюся молоденькую самочку. Та совсем не была против, но, видно, какой-то кнехт увидел преступление заднего и позвал Укуся. Долгохвост так и не понял, почему не умер, пока страшный самец терроризировал его. Очевидно, психика Долгохвоста, все же, была посильнее, чем у многих самцов.
Страница
1 из 10
1 из 10
