34 мин, 39 сек 9498
Откашлявшись, как перед выступлением где-нибудь в рабочем кружке, он почувствовал прилив привычного ораторского угара.
— Това`ищи!
Сидя в трясущемся автобусе, человек отчётливо помнил каждое слово, сказанное им тогда. А на реке, на следующий день после того, как попутчики нашли его лежащим в каюте без сознания, не помнил ничего. Только красноватые блёстки повсюду — множество умных глаз. Пока перед ним всё не закружилось, и не настал мрак, он видел, что крысы внимательно слушают его, и — о Господи! — знал, что они всё понимают.
— П`авительства `азжигают вражду к к`ысам, площадные газеты тгавят к`ыс. Но к`ысы ничем и никогда не пгитесняли `абочих. И чем усерднее `азбойничье цагское п`авительство ста`ается посеять `ознь, недовеие и вгажду сгеди угнетенных им, тем больше лежит на нас всех, социал-демок`атах человеческих и к`ысиных, обязанность железной `укой и ост`ыми зубами смести с лица земли угнетателей!
А когда они делали на лошадях переход от маленькой пристани до Динлинска, ему всё время казалось, что кто-то тайно следует по их пути. Это беспокоило его. Он раздражённо выбросил полупустую коробочку далеко в реку, а из головы — память о множестве красноватых блёсток.
Много дремней подряд Долгохвоста мучили странные сны. Вообще-то, ему часто снились не то, что прочим семейским — гон за пищей и самками. Часто он видел, что и рассказать-то не мог. Пару раз, правда, пытался — когда был ещё совсем мелким — но бывал жестоко бит ровесниками. Может быть, тогда Семья и оттёрла его в задние.
Впрочем, в отличие от этих смутных тревожащих видений, его теперешние сны были ясны, чётки и понятны. Но очень страшны. В них он сперва даже не видел, только слышал. Он сознавал, что совершает дремень в своей неуютной норке, а кто-то огромный дышит ему в ухо. Долгохвост дёргался во сне, в панике воображая, что над ним стоит кот, или человек, или господин Укусь, но тут возникал Голос, и Долгохвост понимал, что ЭТО гораздо страшнее всех жутей. Мысль погружала его в чёрный морок, он не способен был больше двигаться или драться, только слушать.
— Ты мой любимый сын, Долгохвост, — уверял Голос, казалось, переполнявший всё пространство. — Лучший из Семьи, лучший среди всех Семей.
— Но почему тогда я задний? — осмеливался возразить он.
— Потому что лучшие — всегда задние, — отвечал Голос, и Долгохвост отчего-то понимал, что так оно и есть.
Потом шли видения. Долгохвост словно нёсся куда-то, но при этом продолжал покоиться в дремне, даже не шевелил лапами. Он совсем не хотел смотреть на то, что видел, но не мог отвернуться или закрыть глаза. Проносился над грызневищем своей Семьи и многими грызневищами, нёсся туда, где никогда не был ни он, ни самый храбрый из разведчиков-кнехтов. Он видел многие человечьи норы, многих людей и прочих жутей, многих промысловых тварей, и толпы пасюков, и было их куда больше, чем всех остальных, вместе взятых. Он чувствовал, что все они ждут чего-то, какого-то слова, которое будет означать, что настал совсем новый, Великий грызень. Но кто скажет это слово и что будет после — никто из них не ведал.
А Долгохвост нёсся еще дальше, туда, где уже не было грызневищ. Об этом месте среди Семей ходили глухие слухи — ничего конкретного, но любой семейский господин знал, что норы тут рыть нельзя, несмотря на то, что здесь было так много источающего вкусные запахи мусора. И Долгохвост словно бы уходил в этот мусор, и двигался вниз, через пласты и залежи человечьих отходов, от слоя к слою всё более архаичных. Сверху было много пластиковых бутылей, потом — консервные банки из жести, более или менее проржавевшие, потом становилось больше стекла, самых разных форм и расцветок, дальше — глиняных черепков, среди которых попадались какие-то заржавленные железяки. А потом — Долгохвост всегда содрогался на этом месте — его протаскивало сквозь толстый слой хрупких костей. Он понимал, что здесь ушли на вечный дремень сотни тысяч его сородичей, их маленькие черепа, зловеще оголив резцы, скалились на него.
А потом он оказывался в самом низу, на болотистой почве, на которой белёсыми камнями был выложен огромный круглый лабиринт. Долгохвост видел это так, словно не было покрывавших его страт хлама и перегноя. Спящий зверёк всегда оказывался в начале лабиринта, и Голос повелевал ему: «Иди!» Тут же камни занимались голубым огнём, превращая круги лабиринта в пылающие стены, а на Долгохвоста наваливался такой ужас, что он тут же просыпался и долго дрожал в норе, перед тем, как вылезть на грызень.
Но сегодня он не смог проснуться, и Голос закончил приказ:
— Иди, Долгохвост! Вдоль огня иди ко мне! Иди вдоль, не насквозь, иначе станешь мясом.
И Долгохвост, взвизгнув от ужаса, опустил мордочку и длинными прыжками кинулся вдоль огненных стен к призывающему его существу. Он нёсся не глядя, словно спасался от самого опасного жутя, хотя знал, что нет жутче того, кто ожидает его в конце.
— Това`ищи!
Сидя в трясущемся автобусе, человек отчётливо помнил каждое слово, сказанное им тогда. А на реке, на следующий день после того, как попутчики нашли его лежащим в каюте без сознания, не помнил ничего. Только красноватые блёстки повсюду — множество умных глаз. Пока перед ним всё не закружилось, и не настал мрак, он видел, что крысы внимательно слушают его, и — о Господи! — знал, что они всё понимают.
— П`авительства `азжигают вражду к к`ысам, площадные газеты тгавят к`ыс. Но к`ысы ничем и никогда не пгитесняли `абочих. И чем усерднее `азбойничье цагское п`авительство ста`ается посеять `ознь, недовеие и вгажду сгеди угнетенных им, тем больше лежит на нас всех, социал-демок`атах человеческих и к`ысиных, обязанность железной `укой и ост`ыми зубами смести с лица земли угнетателей!
А когда они делали на лошадях переход от маленькой пристани до Динлинска, ему всё время казалось, что кто-то тайно следует по их пути. Это беспокоило его. Он раздражённо выбросил полупустую коробочку далеко в реку, а из головы — память о множестве красноватых блёсток.
Много дремней подряд Долгохвоста мучили странные сны. Вообще-то, ему часто снились не то, что прочим семейским — гон за пищей и самками. Часто он видел, что и рассказать-то не мог. Пару раз, правда, пытался — когда был ещё совсем мелким — но бывал жестоко бит ровесниками. Может быть, тогда Семья и оттёрла его в задние.
Впрочем, в отличие от этих смутных тревожащих видений, его теперешние сны были ясны, чётки и понятны. Но очень страшны. В них он сперва даже не видел, только слышал. Он сознавал, что совершает дремень в своей неуютной норке, а кто-то огромный дышит ему в ухо. Долгохвост дёргался во сне, в панике воображая, что над ним стоит кот, или человек, или господин Укусь, но тут возникал Голос, и Долгохвост понимал, что ЭТО гораздо страшнее всех жутей. Мысль погружала его в чёрный морок, он не способен был больше двигаться или драться, только слушать.
— Ты мой любимый сын, Долгохвост, — уверял Голос, казалось, переполнявший всё пространство. — Лучший из Семьи, лучший среди всех Семей.
— Но почему тогда я задний? — осмеливался возразить он.
— Потому что лучшие — всегда задние, — отвечал Голос, и Долгохвост отчего-то понимал, что так оно и есть.
Потом шли видения. Долгохвост словно нёсся куда-то, но при этом продолжал покоиться в дремне, даже не шевелил лапами. Он совсем не хотел смотреть на то, что видел, но не мог отвернуться или закрыть глаза. Проносился над грызневищем своей Семьи и многими грызневищами, нёсся туда, где никогда не был ни он, ни самый храбрый из разведчиков-кнехтов. Он видел многие человечьи норы, многих людей и прочих жутей, многих промысловых тварей, и толпы пасюков, и было их куда больше, чем всех остальных, вместе взятых. Он чувствовал, что все они ждут чего-то, какого-то слова, которое будет означать, что настал совсем новый, Великий грызень. Но кто скажет это слово и что будет после — никто из них не ведал.
А Долгохвост нёсся еще дальше, туда, где уже не было грызневищ. Об этом месте среди Семей ходили глухие слухи — ничего конкретного, но любой семейский господин знал, что норы тут рыть нельзя, несмотря на то, что здесь было так много источающего вкусные запахи мусора. И Долгохвост словно бы уходил в этот мусор, и двигался вниз, через пласты и залежи человечьих отходов, от слоя к слою всё более архаичных. Сверху было много пластиковых бутылей, потом — консервные банки из жести, более или менее проржавевшие, потом становилось больше стекла, самых разных форм и расцветок, дальше — глиняных черепков, среди которых попадались какие-то заржавленные железяки. А потом — Долгохвост всегда содрогался на этом месте — его протаскивало сквозь толстый слой хрупких костей. Он понимал, что здесь ушли на вечный дремень сотни тысяч его сородичей, их маленькие черепа, зловеще оголив резцы, скалились на него.
А потом он оказывался в самом низу, на болотистой почве, на которой белёсыми камнями был выложен огромный круглый лабиринт. Долгохвост видел это так, словно не было покрывавших его страт хлама и перегноя. Спящий зверёк всегда оказывался в начале лабиринта, и Голос повелевал ему: «Иди!» Тут же камни занимались голубым огнём, превращая круги лабиринта в пылающие стены, а на Долгохвоста наваливался такой ужас, что он тут же просыпался и долго дрожал в норе, перед тем, как вылезть на грызень.
Но сегодня он не смог проснуться, и Голос закончил приказ:
— Иди, Долгохвост! Вдоль огня иди ко мне! Иди вдоль, не насквозь, иначе станешь мясом.
И Долгохвост, взвизгнув от ужаса, опустил мордочку и длинными прыжками кинулся вдоль огненных стен к призывающему его существу. Он нёсся не глядя, словно спасался от самого опасного жутя, хотя знал, что нет жутче того, кто ожидает его в конце.
Страница
6 из 10
6 из 10