УАЗик раскалился под южным солнцем. Получишь волдырь, если неосмотрительно коснёшься голой кожей металла. Но у нас уже выработался рефлекс и теперь никто не обжигался. Наша переделанная под разведывательно-дозорные нужды машина стояла, будто шхуна в штиль посреди океана. Только у нас вместо воды был песок.
Добавить в моё избранное
25 мин, 44 сек 14724
— Вер, намажь мне спину, а? — с ленцой попросил Виктор и размял плечи.
Виктор — монументальный, голый по пояс мужик. Загорел как мавр, ему бы только мачете на пояс или ассегай через плечо. На голове «мавра» головной убор на арабский манер — майка опоясанная веревкой. Его оружие, крупнокалиберный пулемет, закреплён на раме над кабиной водителя. От лишнего нагрева на пулемет накинут чехол.
— Чем это я намажу? — сделала девушка удивленные глаза.
— Кремом от загара, у тебя же есть.
— Во-первых, не «от», а «для». А во-вторых, осталось совсем мало. У тебя вон какая спинища. Крема на неё нужно столько, что я два раза могу целиком обмазаться.
— Не жадничай…
— Если хочешь, могу салом натереть.
— Сало не трожь!
— Да и съели всё, — решил я вмешаться.
— Угу, — вздохнул Виктор и уставился в горизонт, будто замечтавшись о сале.
Перевожу взгляд на Верку. Стройная девушка в панамке и с пластырем на носу беззаботно лежит под натянутым над кузовом тентом. На груди топик из обрезанной и подшитой армейской майки.
— Ты когда снимешь этот пластырь?
— Сам ты пластырь, — обижается она на меня, — это аппликатор. Чтобы кожа не шелушилась.
Пожимаю плечами и продолжаю искоса любоваться ей.
Кожа подрумянившаяся — к Верке загар почти не липнет. Живот плоский, ни жиринки, даже видно пресс. Ткань под мышками была влажной, но Верка не смущается — с остальных пот течет вообще ручьем. На ногах просторные камуфляжные штаны и сандалии из бывших кед. Штанины закручены почти до колен. Девушка нежится и болтает ногой.
В мирную картину не вписывается только СВД. Вера у нас наблюдатель и снайпер.
— Ласточка, я — Коршун… — пришёл хрипящий сигнал на армейскую радиостанцию — вижу вас. Жду подтверждения… Приём… Пт-щщщ!
Вера изучает сквозь бинокль матёрую, ещё советскую дорогу. Хотя и так видно ползущий по дороге коробок — броневик поддержки, кустарно полученный из инкассаторской машины. Тяжёл на подъём, жрёт дизеля немерено, но лучшее, что у нас есть. Правда, экипажу не позавидуешь — у них как в духовке.
Вера поворачивается ко мне и кивает, что всё в порядке.
— Коршун, я — Ласточка, — говорю в притихший динамик, — подтверждаю. Вас вижу хорошо. Приём.
— Ну, чего стоите тогда?
— Санёк, будешь подгонять — совсем не поедем, — отвечаю фразой из старого анекдота.
— Ну-ну… Т-ш-ш.
Сеанс окончен.
— Семёныч заводи мотор, — Виктор хлопает по крыше и тут же отдергивает руку, — зараза!…
— А сала-то нет, — сочувствующе качает головой Вера, — и помазать ладошку нечем.
— Язва ты, Верка…
За борт летят картофельные мундиры и яичная скорлупа — остатки обеденной роскоши.
Семёныч трогает. Мы даже на обочину не выезжали. Какой смысл? Движение здесь одностороннее. И на неприятности можно наткнуться скорее, чем на незнакомую машину. Наш шофёр — высохший мужик с пегими, сальными от пота усами. Когда-то служил в ВДВ, судя по татуировке. Майка-тельняшка вся грязная от пота и работы с машиной.
Вскоре мы оторвались от Коршуна. Желтая коробочка исчезла в плавящемся, словно воск, горизонте. Куда ни кинь взор — везде полупустыня. Раньше не понимал, почему ее так называют, зато теперь знаю. Вроде это и пустыня — раскаленный песок до горизонта, но не как в Африке или Каракумах, где многометровые барханы. Нет, здесь грунт спекшийся, плотный, словно наст. А имеющиеся дюны похожи на работу бригады пьяных бульдозеристов.
Но и по-настоящему пустынно здесь не было — зелени и живности навалом. Правда, она вся блеклая, тоненькая, будто стелется над землей. Зелень, в смысле, стелется, а не живность. Хотя ящерицы, например, подходят под это определение.
Время от времени коротко перекликаемся по рации. Когда связь становится плохой — останавливаемся и ждём броневик. Это примерно минут десять — рация уверенно берёт только на пятнадцать километров.
Когда Вере показалось, что никто не видит, она достала из косметички таблетку и проглотила, прикрыв манёвр почесыванием носа. Настроение сразу испортилось. При мысли, что будет, когда кончатся лекарства, сжималось сердце. Каждый второй глотает пилюли, у большинства что-то хроническое. Хотя сами виноваты — загадили всё вокруг, ели синтетику, дышали заводской гарью, загорали под радиоизлучениями. Не справилась матушка-природа с тяжестью человека, сдала, ослабела. И винить некого.
— Там! — внезапно указывает Верка в небо.
Глазастая — снайпером у нас числится как-никак. Виктор мгновенно сорвал чехол с пулемёта и развернул его в нужную сторону. Щурясь, пытаюсь разглядеть, на что показала Вера. Смотреть вверх больно, даже тёмные очки не спасают. УАЗ остановился.
— Разведчик, — пренебрежительно кинул Виктор.
В небе вальяжно парит помесь дирижабля и воздушного змея.
Виктор — монументальный, голый по пояс мужик. Загорел как мавр, ему бы только мачете на пояс или ассегай через плечо. На голове «мавра» головной убор на арабский манер — майка опоясанная веревкой. Его оружие, крупнокалиберный пулемет, закреплён на раме над кабиной водителя. От лишнего нагрева на пулемет накинут чехол.
— Чем это я намажу? — сделала девушка удивленные глаза.
— Кремом от загара, у тебя же есть.
— Во-первых, не «от», а «для». А во-вторых, осталось совсем мало. У тебя вон какая спинища. Крема на неё нужно столько, что я два раза могу целиком обмазаться.
— Не жадничай…
— Если хочешь, могу салом натереть.
— Сало не трожь!
— Да и съели всё, — решил я вмешаться.
— Угу, — вздохнул Виктор и уставился в горизонт, будто замечтавшись о сале.
Перевожу взгляд на Верку. Стройная девушка в панамке и с пластырем на носу беззаботно лежит под натянутым над кузовом тентом. На груди топик из обрезанной и подшитой армейской майки.
— Ты когда снимешь этот пластырь?
— Сам ты пластырь, — обижается она на меня, — это аппликатор. Чтобы кожа не шелушилась.
Пожимаю плечами и продолжаю искоса любоваться ей.
Кожа подрумянившаяся — к Верке загар почти не липнет. Живот плоский, ни жиринки, даже видно пресс. Ткань под мышками была влажной, но Верка не смущается — с остальных пот течет вообще ручьем. На ногах просторные камуфляжные штаны и сандалии из бывших кед. Штанины закручены почти до колен. Девушка нежится и болтает ногой.
В мирную картину не вписывается только СВД. Вера у нас наблюдатель и снайпер.
— Ласточка, я — Коршун… — пришёл хрипящий сигнал на армейскую радиостанцию — вижу вас. Жду подтверждения… Приём… Пт-щщщ!
Вера изучает сквозь бинокль матёрую, ещё советскую дорогу. Хотя и так видно ползущий по дороге коробок — броневик поддержки, кустарно полученный из инкассаторской машины. Тяжёл на подъём, жрёт дизеля немерено, но лучшее, что у нас есть. Правда, экипажу не позавидуешь — у них как в духовке.
Вера поворачивается ко мне и кивает, что всё в порядке.
— Коршун, я — Ласточка, — говорю в притихший динамик, — подтверждаю. Вас вижу хорошо. Приём.
— Ну, чего стоите тогда?
— Санёк, будешь подгонять — совсем не поедем, — отвечаю фразой из старого анекдота.
— Ну-ну… Т-ш-ш.
Сеанс окончен.
— Семёныч заводи мотор, — Виктор хлопает по крыше и тут же отдергивает руку, — зараза!…
— А сала-то нет, — сочувствующе качает головой Вера, — и помазать ладошку нечем.
— Язва ты, Верка…
За борт летят картофельные мундиры и яичная скорлупа — остатки обеденной роскоши.
Семёныч трогает. Мы даже на обочину не выезжали. Какой смысл? Движение здесь одностороннее. И на неприятности можно наткнуться скорее, чем на незнакомую машину. Наш шофёр — высохший мужик с пегими, сальными от пота усами. Когда-то служил в ВДВ, судя по татуировке. Майка-тельняшка вся грязная от пота и работы с машиной.
Вскоре мы оторвались от Коршуна. Желтая коробочка исчезла в плавящемся, словно воск, горизонте. Куда ни кинь взор — везде полупустыня. Раньше не понимал, почему ее так называют, зато теперь знаю. Вроде это и пустыня — раскаленный песок до горизонта, но не как в Африке или Каракумах, где многометровые барханы. Нет, здесь грунт спекшийся, плотный, словно наст. А имеющиеся дюны похожи на работу бригады пьяных бульдозеристов.
Но и по-настоящему пустынно здесь не было — зелени и живности навалом. Правда, она вся блеклая, тоненькая, будто стелется над землей. Зелень, в смысле, стелется, а не живность. Хотя ящерицы, например, подходят под это определение.
Время от времени коротко перекликаемся по рации. Когда связь становится плохой — останавливаемся и ждём броневик. Это примерно минут десять — рация уверенно берёт только на пятнадцать километров.
Когда Вере показалось, что никто не видит, она достала из косметички таблетку и проглотила, прикрыв манёвр почесыванием носа. Настроение сразу испортилось. При мысли, что будет, когда кончатся лекарства, сжималось сердце. Каждый второй глотает пилюли, у большинства что-то хроническое. Хотя сами виноваты — загадили всё вокруг, ели синтетику, дышали заводской гарью, загорали под радиоизлучениями. Не справилась матушка-природа с тяжестью человека, сдала, ослабела. И винить некого.
— Там! — внезапно указывает Верка в небо.
Глазастая — снайпером у нас числится как-никак. Виктор мгновенно сорвал чехол с пулемёта и развернул его в нужную сторону. Щурясь, пытаюсь разглядеть, на что показала Вера. Смотреть вверх больно, даже тёмные очки не спасают. УАЗ остановился.
— Разведчик, — пренебрежительно кинул Виктор.
В небе вальяжно парит помесь дирижабля и воздушного змея.
Страница
1 из 8
1 из 8
