Добавить в моё избранное
20 мин, 2 сек 14713
«Врача, умоляю, врача!», кричал я и шел вперед, а по щекам моим катились слезы ярости и отчаяния.
Хозяин представился мне только когда врач уже ушел. Сначала вездесущие слуги положили мою жену в одной из многочисленных комнат замка и привели тихого и незаметного человечка. Он осмотрел рану и нахмурился. Я, не отходивший от них ни на мгновение, почувствовал, как что-то обрывается внутри.
— Кость не задета, — угрюмо промолвил врач, — пуля прошла навылет, и опасности для здоровья рана не представляет… но не спешите радоваться — ваша жена в глубоком шоке, и это может погубить ее вернее, чем выстрел.
Я держал его за рукав и твердил, что не пожалею ничего ради ее спасения. Я обещал золотые горы, но он только пожимал плечами.
— Ей нужен покой, — вот все, что он говорил. И, перевязав плечо Анжелины, врач ушел.
И только тогда я обратил внимание, что на пороге комнаты стояли двое. Высокий и бледный мужчина чуть старше меня, Венсан Кальмэ, барон де Кландестен, сам пришел ко мне в сопровождении слуги — старого араба. Лицо барона, особенно в сравнении с морщинистой и черной физиономией его лакея, показалось мне тогда очень благородным, а манеры барона оказались достойны истинного дворянина. Он заверил меня, что скорбит о моем горе и приложит все усилия, дабы Анжелина быстрее поправилась. Старик-араб, чье имя звучало как «Алгул», постоянно кланяясь, проводил нас в обеденный зал и там накричал на прислугу, заставив сонных девок быстро накрыть нам поздний ужин. Есть я не мог, ибо мысли мои все время возвращались туда, где, с уродливой повязкой на плече, осталась моя бедная супруга. Помимо воли мой взгляд обращался к коридору, приведшему нас сюда, но там уже царила темнота — видимо, барон берег факелы. Полумрак царил и в самом обеденном зале. На вопрос, почему так мало света, барон ответил, что глаза его очень чувствительны после давнего ранения, и он не способен долго выдерживать яркое освещение. А вездесущий араб, который все это время стоял за спинкой хозяйского стула, лишь кивал. Он вежливо улыбался, старательно растягивая губы, но вид этой улыбки на лице, похожем на сгоревшую картофелину, почему-то вызывал лишь отвращение. Гораздо позже, когда я по крупицам пытался выудить из памяти все события той ночи, я понял причину подобного отношения — зубы араба были ослепительно белыми, но чересчур длинными и косо сточенными (или спиленными?) у кончиков. Даже подобия гармонии не было в этом лице, когда оно будто раскалывалось надвое мерзким оскалом.
Как я уже и говорил, есть я не мог, зато страшно хотелось пить. И, под влиянием выпитого вина, мое отчаяние начало переходить в надежду. Я, наконец, осознал слова доктора, что ничего страшного не произошло, что теперь выздоровление Анжелины — дело лишь времени. И когда я почувствовал себя достаточно хорошо, мы с бароном разговорились.
Оказалось, что и сам он в прошлом человек военный. Несколько лет назад судьба занесла его в Турцию, где он и познакомился с господином Алгулом. Старик открыл ему множество тайн и секретов давно мертвых восточных мудрецов. Потом у них вышел некий спор — о его причине барон умолчал, а я не счел вежливым допытываться, — и старик легко выиграл, после чего вдруг неожиданно (при этих словах араб снова ухмыльнулся, и меня поразила вспышка непонятного ужаса) напросился к месье Венсану в услужение. Нет, барон бдителен, и не позволяет хитрому Алгулу увести его в их веру, ислам. Он лишь черпает крохи мудрости в рассказах старика, и еще ни разу не пожалел об этом.
Я все-таки сумел заставить себя проглотить немного вареных овощей, после чего попросил проводить меня в комнату Анжелины, но старик резко затряс головой, а барон пояснил:
— Врач сказал, что вашей супруге нужен покой. Не беспокойтесь, мы поселим вас в соседней комнате, и с первыми лучами солнца вы к ней присоединитесь.
Я знаю, что должен был настоять на своем. И нет теперь разницы, что проклинать — усталость, или опьянение, притупившее волю.
Я согласился.
Пожав холодную руку барона и вновь горячо поблагодарив его, я, ведомый Алгулом, направился по темному коридору к приготовленной для меня спальне. Уже на пороге старик остановил меня, и затараторил что-то на своем языке, но быстро осекся и повторил на ломанном французском:
— Твоя женщина — красивый женщина. Ай-ай-ай, какой красивый. Твоя совсем ее не беречь. Был красивый — стал мертвый. Плохой ты муж. Хороший муж — хороший жена. Плохой муж — мертвый жена!
Вино туманило мне разум, но со дна души мгновенно после этих его слов поднялись улегшиеся было терзания. Я снова почувствовал себя виноватым в ранении Анжелины, снова проклял свою беспечность и отказ от охраны. Но одновременно я пришел в ярость.
— Старая обезьяна, — прошипел я, глядя прямо в глаза отвратительному старику, — заткни свою поганую пасть, иначе, клянусь, — я вобью твои слова тебе же в глотку!
Хозяин представился мне только когда врач уже ушел. Сначала вездесущие слуги положили мою жену в одной из многочисленных комнат замка и привели тихого и незаметного человечка. Он осмотрел рану и нахмурился. Я, не отходивший от них ни на мгновение, почувствовал, как что-то обрывается внутри.
— Кость не задета, — угрюмо промолвил врач, — пуля прошла навылет, и опасности для здоровья рана не представляет… но не спешите радоваться — ваша жена в глубоком шоке, и это может погубить ее вернее, чем выстрел.
Я держал его за рукав и твердил, что не пожалею ничего ради ее спасения. Я обещал золотые горы, но он только пожимал плечами.
— Ей нужен покой, — вот все, что он говорил. И, перевязав плечо Анжелины, врач ушел.
И только тогда я обратил внимание, что на пороге комнаты стояли двое. Высокий и бледный мужчина чуть старше меня, Венсан Кальмэ, барон де Кландестен, сам пришел ко мне в сопровождении слуги — старого араба. Лицо барона, особенно в сравнении с морщинистой и черной физиономией его лакея, показалось мне тогда очень благородным, а манеры барона оказались достойны истинного дворянина. Он заверил меня, что скорбит о моем горе и приложит все усилия, дабы Анжелина быстрее поправилась. Старик-араб, чье имя звучало как «Алгул», постоянно кланяясь, проводил нас в обеденный зал и там накричал на прислугу, заставив сонных девок быстро накрыть нам поздний ужин. Есть я не мог, ибо мысли мои все время возвращались туда, где, с уродливой повязкой на плече, осталась моя бедная супруга. Помимо воли мой взгляд обращался к коридору, приведшему нас сюда, но там уже царила темнота — видимо, барон берег факелы. Полумрак царил и в самом обеденном зале. На вопрос, почему так мало света, барон ответил, что глаза его очень чувствительны после давнего ранения, и он не способен долго выдерживать яркое освещение. А вездесущий араб, который все это время стоял за спинкой хозяйского стула, лишь кивал. Он вежливо улыбался, старательно растягивая губы, но вид этой улыбки на лице, похожем на сгоревшую картофелину, почему-то вызывал лишь отвращение. Гораздо позже, когда я по крупицам пытался выудить из памяти все события той ночи, я понял причину подобного отношения — зубы араба были ослепительно белыми, но чересчур длинными и косо сточенными (или спиленными?) у кончиков. Даже подобия гармонии не было в этом лице, когда оно будто раскалывалось надвое мерзким оскалом.
Как я уже и говорил, есть я не мог, зато страшно хотелось пить. И, под влиянием выпитого вина, мое отчаяние начало переходить в надежду. Я, наконец, осознал слова доктора, что ничего страшного не произошло, что теперь выздоровление Анжелины — дело лишь времени. И когда я почувствовал себя достаточно хорошо, мы с бароном разговорились.
Оказалось, что и сам он в прошлом человек военный. Несколько лет назад судьба занесла его в Турцию, где он и познакомился с господином Алгулом. Старик открыл ему множество тайн и секретов давно мертвых восточных мудрецов. Потом у них вышел некий спор — о его причине барон умолчал, а я не счел вежливым допытываться, — и старик легко выиграл, после чего вдруг неожиданно (при этих словах араб снова ухмыльнулся, и меня поразила вспышка непонятного ужаса) напросился к месье Венсану в услужение. Нет, барон бдителен, и не позволяет хитрому Алгулу увести его в их веру, ислам. Он лишь черпает крохи мудрости в рассказах старика, и еще ни разу не пожалел об этом.
Я все-таки сумел заставить себя проглотить немного вареных овощей, после чего попросил проводить меня в комнату Анжелины, но старик резко затряс головой, а барон пояснил:
— Врач сказал, что вашей супруге нужен покой. Не беспокойтесь, мы поселим вас в соседней комнате, и с первыми лучами солнца вы к ней присоединитесь.
Я знаю, что должен был настоять на своем. И нет теперь разницы, что проклинать — усталость, или опьянение, притупившее волю.
Я согласился.
Пожав холодную руку барона и вновь горячо поблагодарив его, я, ведомый Алгулом, направился по темному коридору к приготовленной для меня спальне. Уже на пороге старик остановил меня, и затараторил что-то на своем языке, но быстро осекся и повторил на ломанном французском:
— Твоя женщина — красивый женщина. Ай-ай-ай, какой красивый. Твоя совсем ее не беречь. Был красивый — стал мертвый. Плохой ты муж. Хороший муж — хороший жена. Плохой муж — мертвый жена!
Вино туманило мне разум, но со дна души мгновенно после этих его слов поднялись улегшиеся было терзания. Я снова почувствовал себя виноватым в ранении Анжелины, снова проклял свою беспечность и отказ от охраны. Но одновременно я пришел в ярость.
— Старая обезьяна, — прошипел я, глядя прямо в глаза отвратительному старику, — заткни свою поганую пасть, иначе, клянусь, — я вобью твои слова тебе же в глотку!
Страница
4 из 6
4 из 6
