«Жизнь дерьмо, а я еще большее дерьмо!» — открыв глаза и уставившись в потолок, думала про себя молодая девушка.
Добавить в моё избранное
8 мин, 37 сек 8017
Она скинула с себя одеяло, спасаясь от утренней духоты в спальне. Розовая тонкая пижама прилипла к спине от пота. Дотянувшись рукой до проклятого будильника, Ирина швырнула его на пол. Но механическое тело утреннего мучителя не повредилось и продолжало издавать звон еще около минуты.
За окном было еще темно. Утро в девять часов всегда хорошее. А в десять и то лучше. Но в шесть часов утра просто хотелось умереть или уснуть, что ей, в принципе, представлялось равнозначным избавлением от терзающей безысходности однообразных дней.
Убрав с лица налипшие рыжие волосы, она провела утренний ритуал приготовления к работе, состоящий из умывания, завтрака и пары женских дел. Ирина с досадой глядела на тумбочку, где она держала свои недорогие косметические принадлежности. Кончалась губная помада, а зарплата была еще чем-то далеким, как мечты о муже и детях.
«А мама говорила, что я красивая и мальчишки будут за меня драться»…, — она вновь отравляла себя мыслями, от которых неприятно щекотало в животе, где, наверное, жила ее измученная душа.
Ирина сидела в пустой квартире и молча плакала, щипая мочки ушей, которые только что собиралась украсить маленькими золотыми сережками. Она не верила, что мама хотела бы видеть ее теперь, да и сама девушка хотела просто не знать ее и не появляться на этот свет. Разве может любимая мамочка болеть несколько лет раком, доводя свою доченьку до безумия истериками и жалобами. Ах, если бы папочка не умер, когда ей было десять лет, он бы очень помог тогда, и Ирине не пришлось бы все думать только о дорогих лекарствах, после медицинского института бежать на подработку в вонючую палату реанимации и готовить опостылевшие марли для перевязки, протирать лежачих больных и смазывать им пролежни, а потом без сил возвращаться домой, где вопит от боли эта сходившая с ума женщина, которая родила ее. Да, в какой-то степени, она желала ей смерти и две недели назад плакала скорее от страха, что немногочисленные родственники, которые крайне скупо оказали ей помощь в похоронах, заметят следы радости в ее глазах.
Закончив в этом году институт, девушка пошла работать школьной медсестрой. Она рассчитывала, что вот теперь начнется ЕЕ жизнь, но она оказалась не намного лучше прежней. Ирина внутренне тряслась от толстощекой сальной рожи директрисы Натальи Петровны, приходившую иногда к ней в кабинет за лекарством от давления. Еще бы у этой толстой суки не было давления, с таким то весом и ежечасным походом в столовую за бесплатными порциями, которые полагались детям из малоимущих семей, но на самом деле уходили на переработку в бездонную требуху сорокалетней бабы. Медсестра не понимала, как можно столько жрать и оставаться в числе живых, нарушая законы природы. А еще у нее была такая же жирная и наглая дочь, которой Ирина вынуждена выписывать справки, чтобы закрывать многочисленные пропуски в классном журнале. Еще она ненавидела утренние автобусы, в которых ездят сплошные алкаши с грязными руками и в потертых куртках, палящие на нее свои дебильные глаза. Помимо всего этого, она задыхалась от злобы на мелькавшие за окном серые дома, улицы и людей, живущих во всем этом дерьме как личинки мух. Всепоглощающей ненавистью, она терзала себя. Эта непонятная ненависть с каждым днем пожирала ее изнутри, разрастаясь мерзостной паутиной в нежном мозгу.
Поздоровавшись с седовласой техничкой Клавой, от которой вечно пахло немытым старым телом, Ирина зашла к себе в кабинет, тщательно вымыла руки, переоделась в белый халат и начала созерцать рабочий кабинет.
Здесь и только здесь она чувствовала себя королевой личного мира, состоявшего из большого шкафа, кушетки, эмалированной раковины и водопроводного крана в углу, письменного стола возле окна. К ней приходили ее поданные, которым она делала больно и научилась получать от этого удовольствие. Осенью, когда Ирина делала детям прививки от гриппа, она упивалась своей королевской властью над чужой плотью, доставляя им мгновения мучений, которые чувствовала душевным носом. За миг до того, как игла осквернит чистую кожу кровавой точкой, девушка в белом халате смотрела в глаза жертвы и цеплялась там за горевшие огоньки страха. Признаться, она не любила мальчишек, потому что те всегда старались поднять голову и принять храбрый вид. А девочки, особенно те, что помладше, бледнели и буквально впивались взглядом в место предполагаемого ранения, дрожа от грядущей маленькой агонии. Постепенно боль доставляла не только душевное удовольствие и приходилась следить за участившимся дыханием и ощущать эрекцию сосков, делая очередную прививку.
Сев за старый письменный стол с обшарпанной краской на ножках, Ирина подвинула к себе кругленькое зеркальце и весело подмигнула себе. Правая рука нетерпеливо расстегнула нижнюю пуговку халата и проникла в брюки. Все равно к ней утром никто никогда не заходит, так почему бы не использовать это время с пользой?
За окном было еще темно. Утро в девять часов всегда хорошее. А в десять и то лучше. Но в шесть часов утра просто хотелось умереть или уснуть, что ей, в принципе, представлялось равнозначным избавлением от терзающей безысходности однообразных дней.
Убрав с лица налипшие рыжие волосы, она провела утренний ритуал приготовления к работе, состоящий из умывания, завтрака и пары женских дел. Ирина с досадой глядела на тумбочку, где она держала свои недорогие косметические принадлежности. Кончалась губная помада, а зарплата была еще чем-то далеким, как мечты о муже и детях.
«А мама говорила, что я красивая и мальчишки будут за меня драться»…, — она вновь отравляла себя мыслями, от которых неприятно щекотало в животе, где, наверное, жила ее измученная душа.
Ирина сидела в пустой квартире и молча плакала, щипая мочки ушей, которые только что собиралась украсить маленькими золотыми сережками. Она не верила, что мама хотела бы видеть ее теперь, да и сама девушка хотела просто не знать ее и не появляться на этот свет. Разве может любимая мамочка болеть несколько лет раком, доводя свою доченьку до безумия истериками и жалобами. Ах, если бы папочка не умер, когда ей было десять лет, он бы очень помог тогда, и Ирине не пришлось бы все думать только о дорогих лекарствах, после медицинского института бежать на подработку в вонючую палату реанимации и готовить опостылевшие марли для перевязки, протирать лежачих больных и смазывать им пролежни, а потом без сил возвращаться домой, где вопит от боли эта сходившая с ума женщина, которая родила ее. Да, в какой-то степени, она желала ей смерти и две недели назад плакала скорее от страха, что немногочисленные родственники, которые крайне скупо оказали ей помощь в похоронах, заметят следы радости в ее глазах.
Закончив в этом году институт, девушка пошла работать школьной медсестрой. Она рассчитывала, что вот теперь начнется ЕЕ жизнь, но она оказалась не намного лучше прежней. Ирина внутренне тряслась от толстощекой сальной рожи директрисы Натальи Петровны, приходившую иногда к ней в кабинет за лекарством от давления. Еще бы у этой толстой суки не было давления, с таким то весом и ежечасным походом в столовую за бесплатными порциями, которые полагались детям из малоимущих семей, но на самом деле уходили на переработку в бездонную требуху сорокалетней бабы. Медсестра не понимала, как можно столько жрать и оставаться в числе живых, нарушая законы природы. А еще у нее была такая же жирная и наглая дочь, которой Ирина вынуждена выписывать справки, чтобы закрывать многочисленные пропуски в классном журнале. Еще она ненавидела утренние автобусы, в которых ездят сплошные алкаши с грязными руками и в потертых куртках, палящие на нее свои дебильные глаза. Помимо всего этого, она задыхалась от злобы на мелькавшие за окном серые дома, улицы и людей, живущих во всем этом дерьме как личинки мух. Всепоглощающей ненавистью, она терзала себя. Эта непонятная ненависть с каждым днем пожирала ее изнутри, разрастаясь мерзостной паутиной в нежном мозгу.
Поздоровавшись с седовласой техничкой Клавой, от которой вечно пахло немытым старым телом, Ирина зашла к себе в кабинет, тщательно вымыла руки, переоделась в белый халат и начала созерцать рабочий кабинет.
Здесь и только здесь она чувствовала себя королевой личного мира, состоявшего из большого шкафа, кушетки, эмалированной раковины и водопроводного крана в углу, письменного стола возле окна. К ней приходили ее поданные, которым она делала больно и научилась получать от этого удовольствие. Осенью, когда Ирина делала детям прививки от гриппа, она упивалась своей королевской властью над чужой плотью, доставляя им мгновения мучений, которые чувствовала душевным носом. За миг до того, как игла осквернит чистую кожу кровавой точкой, девушка в белом халате смотрела в глаза жертвы и цеплялась там за горевшие огоньки страха. Признаться, она не любила мальчишек, потому что те всегда старались поднять голову и принять храбрый вид. А девочки, особенно те, что помладше, бледнели и буквально впивались взглядом в место предполагаемого ранения, дрожа от грядущей маленькой агонии. Постепенно боль доставляла не только душевное удовольствие и приходилась следить за участившимся дыханием и ощущать эрекцию сосков, делая очередную прививку.
Сев за старый письменный стол с обшарпанной краской на ножках, Ирина подвинула к себе кругленькое зеркальце и весело подмигнула себе. Правая рука нетерпеливо расстегнула нижнюю пуговку халата и проникла в брюки. Все равно к ней утром никто никогда не заходит, так почему бы не использовать это время с пользой?
Страница
1 из 3
1 из 3
