Есть мертвецы, в которых больше жизни, чем в живых. Но есть и живые, которые мертвее всяких мертвецов… Ромен Роллан...
Добавить в моё избранное
6 мин, 22 сек 13312
Спрыгнув с подножки, Феликс вытащил следом чемодан и взглянул на панораму вокзала. Родной город — чтоб ему провалиться к дьяволу, — который он не видел два года. Будто ничего и не менялось, разве что закончили ремонт зала ожидания.
Чем хорош был весенний призыв, так это тем, что не нужно было возвращаться ни в злобную зиму, ни в убогий и грязный март и почти такой же апрель Авернбурга. Уже май.
Совсем близко раздался торжествующий девчачий визг. Феликс обернулся на звук и понял, что вместе с ним ехали ещё ребята — должно быть, в другом вагоне. Сейчас у одного из них на шее висела щуплая длинноволосая шатенка, ещё одна парочка страстно лобызалась, чей-то отец открывал шампанское.
Человек, который по какому-то недоразумению был женат на его, Феликса, матери, был бы счастлив, если бы того отправили куда-нибудь в горячую точку и он пошёл бы на материал для снаффа.
Стараясь проскользнуть незамеченным мимо этого праздника жизни, парень побыстрей направился к голове состава — там уже до метро рукой подать.
Возле ещё одного вагона гомонила какая-то клоунада со свистульками и нестройными песнями — тоже делегация встречающих. Самого Феликса не пришла встречать ни одна живая душа. Не особенно-то и хотелось.
Война уже, к сожалению, кончилась — обломись, старый хрен! — посему надо было жить дальше, и надежда, к слову, была — его несколько месяцев назад известили о наличии наследства. Заявление удалось подать по почте, а прямо с вокзала он пошёл из принципа. Несмотря на то, что до истечения срока оставалось ещё полтора месяца, Феликс не желал даже думать о том, чтобы вернуться в так называемый родной дом хотя бы для ночёвки.
Из части надо было ехать на автобусе, потом на поезде, потом ещё раз на поезде — дорожным амбре, начиная углём и заканчивая санузлом, пропахнешь насквозь, и кто-нибудь другой на месте Феликса обязательно бы подумал: как показаться в конторе? Но это кто-нибудь другой.
Лично ему было плевать, кто что подумает.
Очереди в любом месте, от магазина до врача, давно стали чем-то само собой разумеющимся, и в коридоре на привинченном к стене металлическом стуле Феликс ухитрился вздремнуть — поставив в проход чемодан, положив на него руки, а на них голову. Вот что делает плохой сон в плацкарте.
Когда наконец подошла очередь, Феликс с волнением заглянул за дверь с жёлтой блестящей табличкой «Парфёнов Евгений Павлович, нотариус». За дверью оказался светлый кабинет в бежево-коричнево-белых тонах.
— Доброго дня. Я Лютославский. Мы с вами по телефону разговаривали…
— А, это вы… — Владелец кабинета поднял взгляд с таким невозмутимым выражением лица, словно к нему каждый день являются люди, с которыми он беседовал только по междугородней связи. Но может статься, что так и есть. — Доброго дня.
Садясь в белое кожаное кресло, Феликс даже не стал уточнять, что он только что с поезда — это и так видно. Собеседник также заметил его форму. Без лишних вопросов он открыл сейф и вынул подписанный конверт.
— Вот ваша часть завещания, которое гласит… — Парфёнов вскрыл конверт и развернул бумагу. — «Я, Баринова Ариадна Николаевна, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, проживающая по адресу»…
Не перебивая, Феликс глядел на зелёное растение на подоконнике, слушал оглашение и до сих пор не мог поверить. Ни ушам, ни вообще происходящему, как не мог поверить в самое смерть бабушки, когда его известили об этом.
— Но… Почему… — Он взял себя в руки и сказал уже членораздельно: — Извините за такой нескромный вопрос, но почему я здесь один? Где мои драгоценные родственнички?
И выжидающе приподнял бровь.
— Ваши, по вашему же выражению, «драгоценные родственнички» вообще не знают о второй части завещания. Ваши дед и бабушка просили об этом особо и о втором конверте я никому, кроме вас, не сообщил.
Дед с бабулей, выходит, составили два завещания — и в одном оставили дочери дом, в котором жили, земля им обоим пухом. Надо же было такое придумать. Бабка соврала непутёвой дочке — и соответственно зятю, — что квартиру в городе продала, а деньги потратила.
Ну дела…
— Благодарите их, — сказал нотариус. — Старики хотели, чтобы у вас была недвижимость.
Феликс думал об этом, когда стоял во дворе и смотрел на дома интересной и весьма своеобразной архитектуры. На один из корпусов. Они были старыми, нотариус сказал, что построены в тысяча девятьсот двадцатые годы и с тех пор серьёзно не ремонтировались. Даже красили давно, бледно-жёлтая краска на фасадах отстала и облетела — кое-где и до кирпичей, — образовав пятна. Зато там и тут виднелись пластиковые окна.
«Буду жить в музее, значит».
Феликс попробовал вспомнить, бывал ли здесь, но не сумел. Значит, в сознательном возрасте не бывал. Или память подводит.
Когда он наконец перестал глазеть, то обнаружил, что на двери парадного установили домофон и попасть внутрь — проблема.
Чем хорош был весенний призыв, так это тем, что не нужно было возвращаться ни в злобную зиму, ни в убогий и грязный март и почти такой же апрель Авернбурга. Уже май.
Совсем близко раздался торжествующий девчачий визг. Феликс обернулся на звук и понял, что вместе с ним ехали ещё ребята — должно быть, в другом вагоне. Сейчас у одного из них на шее висела щуплая длинноволосая шатенка, ещё одна парочка страстно лобызалась, чей-то отец открывал шампанское.
Человек, который по какому-то недоразумению был женат на его, Феликса, матери, был бы счастлив, если бы того отправили куда-нибудь в горячую точку и он пошёл бы на материал для снаффа.
Стараясь проскользнуть незамеченным мимо этого праздника жизни, парень побыстрей направился к голове состава — там уже до метро рукой подать.
Возле ещё одного вагона гомонила какая-то клоунада со свистульками и нестройными песнями — тоже делегация встречающих. Самого Феликса не пришла встречать ни одна живая душа. Не особенно-то и хотелось.
Война уже, к сожалению, кончилась — обломись, старый хрен! — посему надо было жить дальше, и надежда, к слову, была — его несколько месяцев назад известили о наличии наследства. Заявление удалось подать по почте, а прямо с вокзала он пошёл из принципа. Несмотря на то, что до истечения срока оставалось ещё полтора месяца, Феликс не желал даже думать о том, чтобы вернуться в так называемый родной дом хотя бы для ночёвки.
Из части надо было ехать на автобусе, потом на поезде, потом ещё раз на поезде — дорожным амбре, начиная углём и заканчивая санузлом, пропахнешь насквозь, и кто-нибудь другой на месте Феликса обязательно бы подумал: как показаться в конторе? Но это кто-нибудь другой.
Лично ему было плевать, кто что подумает.
Очереди в любом месте, от магазина до врача, давно стали чем-то само собой разумеющимся, и в коридоре на привинченном к стене металлическом стуле Феликс ухитрился вздремнуть — поставив в проход чемодан, положив на него руки, а на них голову. Вот что делает плохой сон в плацкарте.
Когда наконец подошла очередь, Феликс с волнением заглянул за дверь с жёлтой блестящей табличкой «Парфёнов Евгений Павлович, нотариус». За дверью оказался светлый кабинет в бежево-коричнево-белых тонах.
— Доброго дня. Я Лютославский. Мы с вами по телефону разговаривали…
— А, это вы… — Владелец кабинета поднял взгляд с таким невозмутимым выражением лица, словно к нему каждый день являются люди, с которыми он беседовал только по междугородней связи. Но может статься, что так и есть. — Доброго дня.
Садясь в белое кожаное кресло, Феликс даже не стал уточнять, что он только что с поезда — это и так видно. Собеседник также заметил его форму. Без лишних вопросов он открыл сейф и вынул подписанный конверт.
— Вот ваша часть завещания, которое гласит… — Парфёнов вскрыл конверт и развернул бумагу. — «Я, Баринова Ариадна Николаевна, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, проживающая по адресу»…
Не перебивая, Феликс глядел на зелёное растение на подоконнике, слушал оглашение и до сих пор не мог поверить. Ни ушам, ни вообще происходящему, как не мог поверить в самое смерть бабушки, когда его известили об этом.
— Но… Почему… — Он взял себя в руки и сказал уже членораздельно: — Извините за такой нескромный вопрос, но почему я здесь один? Где мои драгоценные родственнички?
И выжидающе приподнял бровь.
— Ваши, по вашему же выражению, «драгоценные родственнички» вообще не знают о второй части завещания. Ваши дед и бабушка просили об этом особо и о втором конверте я никому, кроме вас, не сообщил.
Дед с бабулей, выходит, составили два завещания — и в одном оставили дочери дом, в котором жили, земля им обоим пухом. Надо же было такое придумать. Бабка соврала непутёвой дочке — и соответственно зятю, — что квартиру в городе продала, а деньги потратила.
Ну дела…
— Благодарите их, — сказал нотариус. — Старики хотели, чтобы у вас была недвижимость.
Феликс думал об этом, когда стоял во дворе и смотрел на дома интересной и весьма своеобразной архитектуры. На один из корпусов. Они были старыми, нотариус сказал, что построены в тысяча девятьсот двадцатые годы и с тех пор серьёзно не ремонтировались. Даже красили давно, бледно-жёлтая краска на фасадах отстала и облетела — кое-где и до кирпичей, — образовав пятна. Зато там и тут виднелись пластиковые окна.
«Буду жить в музее, значит».
Феликс попробовал вспомнить, бывал ли здесь, но не сумел. Значит, в сознательном возрасте не бывал. Или память подводит.
Когда он наконец перестал глазеть, то обнаружил, что на двери парадного установили домофон и попасть внутрь — проблема.
Страница
1 из 2
1 из 2
