Три дня

Поэтому не стой тут как вкопанный, изображая безбрежное страдание! Я не намерена смотреть на твою вытянувшуюся харю! Убирайся!

Шлепок по лицу. Грязь на щеке. Грязь в сердце. Грязь — повсюду.

Андрей поднялся медленно, через силу. Так же медленно ступил в сторону, не обращая внимания ни на предупреждающе громкий окрик отца, ни на осколки стекла, вонзившиеся в босые ноги. А через мгновение он уже мчался по залитой радостным светом улице, не разбирая дороги и с трудом удерживаясь, чтобы не закричать.

И что ты теперь будешь делать? — вопрошала тишина, воцарившаяся в его душе, и он не знал, что ей ответить. — Куда ты пойдешь? Как будешь жить? Кому доверишь сокровенное?

Крутой склон обрывался в темноте. Впереди чернела Ока.

Топиться пойдешь, идиот? Из-за НЕЕ? — не поверила тишина и рассмеялась. Андрей внезапно остановился, твердо убежденный в том, что для того, чтобы рассмеяться, ей понадобился весь запас воздуха из его легких. Он едва сумел отдышаться — и мешком свалился в густую поросль травы.

С реки доносился слабый, но отчетливый гнилостный запах.

Ты будешь гнить и пахнуть так же отвратительно, мой дорогой, — пообещала тишина. — Скажи, неужели тебе действительно этого хочется?

Он не ответил. У него не осталось сил отвечать.

У меня есть предложение. Как альтернатива тому, что ты задумал, но не успел воплотить в реальность.

— Какое? — шепнул он в темноту, и резко пахнущая трава зашуршала над его заплаканным лицом, обращенным к звездам.

Ему показалось, или в этом шорохе он действительно различил слова?

Закат нового дня догорал, щедро расплескивая алые брызги лучей, смешанных с обрывками облаков и новых воспоминаний.

Он навеки запомнит ее такой, как увидел в последний раз, перед тем как вытереть испачканное кровью лезвие кухонного ножа о половую тряпку.

А ее прекрасные карие глаза — такие добрые и заботливые, словно тишина над детской колыбелью, — останутся с ним навсегда… Или, по крайней мере, до тех пор, пока спешащая по следу собака-ищейка не найдет их в прибрежных зарослях осота.

Он не оправдывал себя, укрывшись в пещере и надрывно воя от неизбывного горя.

Он не надеялся, что его оправдают другие, когда увидят, что вместо слез из его опустошенных глазниц струятся алые, соленые капли.

Он не мог и предположить, что пойдет на поводу у безымянного голоса, которого боялся и ненавидел. Но так случилось, и единственное, о чем он теперь знал наверняка, так это о том, что ни раскаяние, ни бесконечное сожаление, ни безмерное страдание не смогут вернуть ему человека, которого он боготворил.

Он вышел бы навстречу правосудию, подоспевшему к его тайному убежищу и окружившему его со всех сторон, вышел бы добровольно… если бы только смог. Но он был уже мертв, и лишь запоздалое, гулкое эхо его голоса по-прежнему металось в глубине пещеры, бросаясь от стены к стене, взлетая и падая на влажную от пролившейся крови землю.

— Скажите мне, что я не сумел! — кричало эхо.

— Скажите мне, что она жива… — прошелестела тишина и разбилась на миллионы кровавых осколков.