Максим

Из розетки посыпались искры, в «конденсаторе» негромко треснуло, и затлела разорванная изнутри «изолента» — а внутри Максима взорвался тугой горячий шар, плеснуло огнем из глаз, шар схлопнулся в черную точку и — ничего не было…

… «Пробки выбило. Максимка, оставайся на месте, сейчас будет свет». Очень странно было услышать голос отца мертвыми ушами и мертвым умом понять, что стоит быстрее спрятать еще тлеющий «конденсатор» — Максим сжал его в бесчувственных ладонях, выдернул из розетки, подошел к окну и выбросил в открытую форточку.

Ноги шли, руки держали, нос щипало от запаха горелого — но Максим знал, что убит. Черная точка росла и росла и сердце уже не билось, а «сокращалось» внутри черноты. Свистел воздух, выдыхаемый горлом, живот распирало, как сжатый резиновый мячик — и было совсем не больно, было — никак. Как и бывает у мертвых — теперь Максим знал это точно. Вспомнилась задавленная кошка — лежать ей или бегать с искрящимися глазами — все равно было бы никак, и лягушечьей лапке у Гальвани…

… было слышно, как отец чем-то скребет в коридоре у счетчика, а мама негромко ворчит на кухне. Максим пошел в свою комнату и лег на кровать, не зажигая света. Из мертвых глаз почему-то текли слезы.

Нет, ему совсем не было жалко себя, было обидно, что жизнь закончилась насовсем. Никогда не будет дописан роман про пиратов — Максим сочинял его целое лето в гостях у родственников. Он сломал себе ногу, когда стал взбираться на книжный шкаф и упал, а шкаф упал ему на лодыжку и мама отвезла его, с ногой, облепленной гипсом по колено, в деревню к сестре — Максим целыми днями сидел в дядькиной лодке и придумывал историю про приключения двух пиратов, спасшихся со шхуны, потопленной королевским крейсером.

И не успел сочинить до конца — пришло время снимать гипс и учиться снова ходить. Отец сделал тросточку — «бадичек» — как называла ее бабушка — и стал помогать Максиму «нахаживать» тоненькую грязно-серую палку, на которую стала похожа под гипсом нога.

В сентябре Максим появился с этой тросточкой в школе и узнал странное чувство, появлявшееся у него всякий раз, когда одноклассники, — «им сам черт не брат», часто повторяла Зоя Борисовна — замолкали и провожали его взглядом.

Нет, они его не жалели, чувство было другим. Почему-то они завидовали. Это была слава.

И когда тросточка стала не нужна, что-то из этого греющего чувства осталось.

А теперь никогда больше не повторится. И уже не получится помириться со Светкой, которая рассказала подружкам, как устроены мальчики на примере Максима. Они со Светкой посмотрели все друг у друга однажды, когда она помогала Максиму нарисовать рыбу: он совсем не умел рисовать.

А теперь все стало ничем — и Светка, и пираты и неумение рисовать, и двойка по природоведению, которую он стер в дневнике. Впереди было что-то, чего совсем не хотелось.

Слезы высохли, за окном стало совсем темно. Потом зашла мама и удивилась, почему он лежит в темной комнате, потом ужинали и смотрели «Семнадцать мгновений весны».

А потом было много — много лет, когда Максим терялся всякий раз от простого вопроса «Как живешь?», но, в конце концов, научился отвечать, не смущая собеседника мертвым взглядом.

Перед похоронами отца он сидел у гроба всю ночь, думал, что отец умер давно, когда стал замолкать на целые дни, и понимал, что лежишь или ходишь — все равно, никак, что сердце отца просто устало сокращаться во тьме…

Как однажды устанет у него самого.