К западу от юга

Он будет изучать тебя пристально, с закрытыми глазами, познавая запахами, и кожей, и влагой, потому как только так и можно распознать своё. Потом проникнет ещё глубже, так что влаги ваши и запахи воедино сольются, как бывает то у тумана, над рекою стелящегося, когда не различить уже: где влага тумана, где реки, а где — росы на траве, что у берега. И смешаются влаги и запахи, и земля, и вода, и солнце, и трава, и луна, и звёзды, и всё что окрест под и над. И познает он тебя всю и везде, как себя. И отдаст.

— А ещё можешь ты, не человека искать, но место. И когда правильность места почувствуешь — оставайся там и жди. Жди, пока тот мужчина, у которого твой ребёнок, не появится. Потому как, место само притянет его к себе, на то оно и Место.

Помолчала женщина, и прибавила, задумчиво, осторожно так:

— А ещё, может статься, что в Месте том и совсем уж иное приключится, то неведомо…

Она положила руку ей на голову, поглядев тихо и ласково.

— Дала бы я тебе на дорожку ожерелье из раковин аори на шнурке из волокон бальсы, да только гляжу, оно и так у тебя. — И улыбнулась.

— Скажи, а где оно Место то? Где искать его?

— Да хоть где, — всплеснула женщина, — сегодня, вот, можешь и там поискать, — и махнула куда-то, в сторону, к западу от юга. Или то лишь почудилось ей?

Солнце клонилось к закатному, когда вышла она от женщины. И, словно под стать теням удлинившимся, ощутила всю длину прожитых ею лет за те несколько минут, что, казалось, провела внутри. Поднялся ветер. Зашумело окрест, заколыхалось в предчувствии. Волосы её растрепались, заполощились, словно стая ворон черноогненных и, посмотри она на них попристальней, и в сумерках различила бы густые седые пряди, проступившие в них, точно соль на иссушенных заводях. Да только, и так чувствовала она, что состарилась: по усталости своей, по тяжести в ногах и сухости глаз, что из двух печей ярких, пламенных, претворились в два колодца пустых, зияющих. Но одно не изменилось в ней: устремление. Огляделась она на ветру разметавшемся, и пошла в направлении указанном, а может, и в не указанном вовсе, а придуманном…

Стояла глухая темень, когда заприметила она вдалеке что-то наподобие света. Подойдя, различила она домишко бревенчатый, покосившийся, и фонарь зажженный на шесте перед домом. Войдя, не нашла никого. Позвала — не откликнулись. Пусто. Медленно поднялась на второй этаж побелевшими ступенями от времени. Дверь отворила в комнату. Кровать с табуретом, а на нём — свеча. И всё. Огромная, непомерная, как мир, усталость охватила её, и она легла на кровать.

За окном разыгралась буря. Ветер шумел, крепчая. Хлопнула ставня. Запахло дождём. На дощатом потолке метались тени пламени свечи. Она смертельно устала. Но каким-то клочком уцелевшей памяти знала: спать ещё нельзя, глаза нужно держать открытыми и следить за тенями на потолке. Чтобы понять ещё что-то очень важное, недостающее. А ещё нужно снять ожерелье раковин, во что бы то ни было снять, и зажать в кулаке. Вот так.

И её озарило прозреньем. Ребёнок, которого она ищет повсюду, девочка — не кто иная, как она сама. Но для того, чтобы она родилась, прежде ей следует умереть. Вот так.

Глубокой ночью, на втором этаже дома, открытого всем ветрам, под завыванья бури, послышался плач младенца.

Вскоре, под утро, неумелые детские ножки бойко затопали по дощатому полу верхнего этажа. А ещё через чуть по рассветной лестнице быстро сбежала вниз прелестная юная девушка, черноволосая и ясноглазая. Ожерелье из раковин аори было зажато у неё в кулачке.

Она спустилась вниз, открыла дверь и выглянула наружу. Увиденное понравилось ей, потому что она улыбнулась, надела ожерелье на шею и ступила в мир.

Вставало солнце.