Завтра всё будет иначе

Только вот плавный изгиб знакомого крыла заставил его притормозить, а потом и остановиться. Сам Лёша водить не умел, в моделях авто не разбирался, но родной «жучок» — так с гордостью говорила Оля — узнал сразу. Он постучал в окно пальцем, словно в пустом салоне прятался кто-то невидимый. Обошел капот припаркованной на тротуаре машины. Постоял немного у сломанных ворот, ведущих к пустующему зданию, подумал.

Лёша не хотел идти внутрь. До зубовного скрежета, до дрожи в пальцах желал он пройти мимо, не обратив внимания на Олино авто. Тихий, потаённный голосок шептал, что она сама справится, она же знала, что делает, она ведь сама сюда приехала — сама, сама! Зачем, спрашивается? Решила найти старую любовь, полюбоваться Генкой? Так пускай её.

Он отступил назад, переложил портфель в другую руку. Позванивая мелодично, мимо проехала крохотная девочка на ярко-розовом велосипеде. Лёша развеселился, сам не зная, чего так испугался минуту назад. Теперь ему ясно виделось, что ничего страшного в её любопытстве нет: одно лишь болезненное желание встретиться с прошлым лицом к лицу. Никто не обещал, что лицо это останется привлекательным.

Наверное, она сейчас не может избавиться от цепких рук, подумалось ему со злорадством. Но пора бы и помочь жене. Вдохновлённый собственным благородством, Лёша переступил ржавые ворота, валявшиеся на песке, перепрыгнул лужу, пестревшую радужными разводами, и направился к детсаду. По разрушающимся стенам прыгали нарисованные зайцы, упитанные гигантские пчёлы несли в руках корзинки, обрамляя ощерившиеся зубами-стёклами окна, вились барвинки.

— Оль? — спросил Лёша, стоя на упавшей двери.

В коридоре, виднеющемся слева, что-то упало.

— Оль, это ты?

Нет ответа, только приглушенно стукнуло вдали, звякнуло, словно закрывшаяся створка окна.

Под ногами хрустел песок, нанесённый ветром, изредка шуршали то ли остатки детских поделок, то ли вездесущие обёртки. В коридоре, уставленном шкафчиками и приземистыми лавками, он заметил жену не сразу. Оля сидела между стеной и шкафом с жизнерадостным корабликом на дверце, съёжившись, уронив голову на подтянутые к груди колени.

— Ты чего здесь сидишь? Вставай! — Он потянулся к ней, неудобно склонившись, положил руку на твёрдое плечо, обтянутое мягким свитером.

Она медленно подняла к нему лицо: волосы соскользнули вниз, открыв исцарапанную шею и щёки, запёкшиеся губы, мутные глаза, закрытые непрозрачной плёнкой, в глубине которых угадывался прежний голубой цвет.

— Да что ж с тобой такое? — спросил он, не решаясь признаться в том, что сразу же — ещё там, на улице — почувствовала какая-то древняя часть его. Он догадывался, знал, что вовсе не болезнь и не зависимость превратила Генку в мычащее подобие человека. Лёша гнал прочь мысли, стараясь сосредоточиться на настоящем — на негнущихся Олиных руках, на обмякшем безвольно лице её, — и шептал: — Вставай, вставай, Оля… Сейчас пойдём домой…

— Омой, — повторила она тихо.

— Домой, домой, — обрадовался он.

Непривычно тихая Оля следовала за ним, как ребёнок держась за карман пиджака. Выйдя за ворота, Лёша уткнулся взглядом в «жучок» и поморщился.

— Оля, поедем домой? Или пойдём пешком?

Её руки зашарили по дверце — щёлкнул замок, она села на сиденье, ухватилась за руль. Лёша, помедлив, сел рядом.

— Омой, — повторила Оля и завела мотор.

Домой они добрались быстро: казалось, что заученные навыки ничуть не пострадали, даже зрение Олю не подводило.

— Голодная? Хочешь есть?

— Есь.

После ужина, приготовленного Олей, — она до сих пор механично жевала кашу, — Лёша смотрел на её безразличное лицо и чувствовал, как внутри ослабевает узел, невесть когда связавший его мысли, чувства и подавленные эмоции.

Надо было, наверное, отвезти её в больницу, позвонить её маме, но ему не хотелось нарушать зыбкий покой равновесия чужими людьми, неспособными понять новую прелесть Оли. Молчаливая, послушная — её молчание не несло в себе прежнего равнодушия.

— Придумаем что-нибудь завтра?

Она подняла на него беловатые глаза и, не вынимая изо рта ложку, сказала тихо:

— Авта.