Добавить в моё избранное
6 мин, 49 сек 17803
» И пальцем куда-то тычет. Я смотрю — дом, точно из тумана. Вот не было его и в помине, а теперь есть. И женщина белая в окне. Яркая, точно светится, и рукой машет — зовет.
Ну, мы как заколдованные встали и побрели к усадьбе. И чтоб хоть одна пуля задела, хоть осколок. Так ничего!
Усадьба-то, понятно, пустая оказалась. Мишка потом твердил: «Явление то было». Отсиделись мы в подвале. Да зря хоронились. Никакая фашистская рожа сюда не сунулась. Точно завороженное место.
— А потом уж до своих добрались, — вставляет Михаил Александрович, кряхтит, утирает лысину, — и до Берлина к весне сорок пятого добрели. Как в рубашке. Бориса вот чуть осколком поцарапало, и все. А должны были здесь лежать, рядом с нашими.
— Старик шумно пьет чай. Чай соленый, но никто этого не замечает.
— То, конечно, война, — продолжает Борис Иванович.
— И чудеса случались, а все больше без них. После в усадьбу эту страшно было ехать, но хотелось. А тут вдруг вчера потянула старая память, хоть плачь. И Мишка звонит. «Давай, — говорит, — Борь, съездим. Пока скрипим еще!» Взяли мы карту области, сели на УАЗик и вот… Мы здесь.
Борис Иванович замолкает и глядит поверх всех, туда — в поля. Мир по-прежнему две полоски: ультрамарин и зелень. По ним — солнечные брызги.
Поднимается ветер, осторожно теребит на столе салфетки.
Борис улыбается, стесняясь слёз. Ева видит глаза старика: мокрые и седые, как северное небо.
— Я слышал, такие чудеса случались в войну, — осторожно говорит Павел.
— Бог знает, мы — нет. А с нами было, — отвечает Борис.
— Всю жизнь думаю — почему мы? Судьба или чей-то выбор?
— Должно быть, у вас уже внуки взрослые? — тихо спрашивает Ева.
— У меня правнук, — устало произносит Михаил.
— Он счастливчик, каких поискать! — Борис кладет руку на плечо друга.
— Четверо детей, семеро внуков. А у меня никого… — он улыбается, будто извиняясь.
— Мне жизнь подарили, а я профукал ее, старый дурак… — У тебя студенты, — перебивает Михаил.
— Каждый год сотни. Ты им нужен больше, чем я моим обормотам. Конечно, грех обижаться… - Он дышит тяжело. Пьет что-то из коробочки, поглядывает исподтишка на поля. Ева думает, что испытание памятью старику не по силам. В березняке лежат его товарищи, лежат почти столько, сколько он живет… — Должно быть, к августу там будет много грибов… — говорит Михаил, объясняя свой взгляд.
— Я не хожу туда, — быстро отвечает Ева и собирает на поднос чашки, чтобы ополоснуть их.
После обеда старики собираются: оставляют телефоны, просят звонить. До города не так и близко, но ночевать в усадьбе они не решаются. Добрались, вспомнили, поклонились, приняли валидол. Что там осталось? Надо спешить жить. Напоследок обошли дом, посидели во дворе на завалинке, подышали чистым воздухом и увезли с собой истерзанные памятью души.
Ночью Ева не может уснуть. «Жизнь ради жизни! — думает она.
— Как просто».
Небо светлеет в четыре, Ева стоит у окна. Ветер бесстыдно расшвырял туман. Поля холодны и чисты. Ева видит огни. Бледные большие шары дрожат над мокрыми травами. Огней много. Они танцуют, а, может, мечутся, медленно угасая в утренней дымке. Ева не слышит выстрелы и запах дыма ей неведом. Но женщине ничего не стоит вернуться на шестьдесят лет, чтобы разглядеть огни жизней: и те, что погибли, и те, у которых другая судьба. Она чувствует, знает: ей подвластно это только сию секунду, и никогда раньше и никогда впредь. Ева поднимает руку и машет широким белым рукавом.
Два ярких огня отделяются от поблекших и медленно плывут к ней. Она зовет их тихо, чтобы не потерять, не выронить то, что удалось украсть у войны. Шары приближаются, их свет пугливо трепещет. «Не бойтесь, — шепчет Ева.
— Идите!» И огни ныряют в черноту подвального окошка. Только два, и никак нельзя больше. Нельзя… Просыпаются птицы, розовеет березняк. Еве смотрит в окно, ей легко и радостно. Она закрывает шторы, забирается в постель и спит до обеда без снов.
На следующий день Ева спешит нарисовать шиповник, пока нежные цветы не совсем облетели на ветру. Северный ветер рвет с планшета ватманский лист.
— Пашка! — кричит она.
— Сделай что-нибудь!
Павел приносит молоток, гвозди и прибивает картину к планшету…
Ну, мы как заколдованные встали и побрели к усадьбе. И чтоб хоть одна пуля задела, хоть осколок. Так ничего!
Усадьба-то, понятно, пустая оказалась. Мишка потом твердил: «Явление то было». Отсиделись мы в подвале. Да зря хоронились. Никакая фашистская рожа сюда не сунулась. Точно завороженное место.
— А потом уж до своих добрались, — вставляет Михаил Александрович, кряхтит, утирает лысину, — и до Берлина к весне сорок пятого добрели. Как в рубашке. Бориса вот чуть осколком поцарапало, и все. А должны были здесь лежать, рядом с нашими.
— Старик шумно пьет чай. Чай соленый, но никто этого не замечает.
— То, конечно, война, — продолжает Борис Иванович.
— И чудеса случались, а все больше без них. После в усадьбу эту страшно было ехать, но хотелось. А тут вдруг вчера потянула старая память, хоть плачь. И Мишка звонит. «Давай, — говорит, — Борь, съездим. Пока скрипим еще!» Взяли мы карту области, сели на УАЗик и вот… Мы здесь.
Борис Иванович замолкает и глядит поверх всех, туда — в поля. Мир по-прежнему две полоски: ультрамарин и зелень. По ним — солнечные брызги.
Поднимается ветер, осторожно теребит на столе салфетки.
Борис улыбается, стесняясь слёз. Ева видит глаза старика: мокрые и седые, как северное небо.
— Я слышал, такие чудеса случались в войну, — осторожно говорит Павел.
— Бог знает, мы — нет. А с нами было, — отвечает Борис.
— Всю жизнь думаю — почему мы? Судьба или чей-то выбор?
— Должно быть, у вас уже внуки взрослые? — тихо спрашивает Ева.
— У меня правнук, — устало произносит Михаил.
— Он счастливчик, каких поискать! — Борис кладет руку на плечо друга.
— Четверо детей, семеро внуков. А у меня никого… — он улыбается, будто извиняясь.
— Мне жизнь подарили, а я профукал ее, старый дурак… — У тебя студенты, — перебивает Михаил.
— Каждый год сотни. Ты им нужен больше, чем я моим обормотам. Конечно, грех обижаться… - Он дышит тяжело. Пьет что-то из коробочки, поглядывает исподтишка на поля. Ева думает, что испытание памятью старику не по силам. В березняке лежат его товарищи, лежат почти столько, сколько он живет… — Должно быть, к августу там будет много грибов… — говорит Михаил, объясняя свой взгляд.
— Я не хожу туда, — быстро отвечает Ева и собирает на поднос чашки, чтобы ополоснуть их.
После обеда старики собираются: оставляют телефоны, просят звонить. До города не так и близко, но ночевать в усадьбе они не решаются. Добрались, вспомнили, поклонились, приняли валидол. Что там осталось? Надо спешить жить. Напоследок обошли дом, посидели во дворе на завалинке, подышали чистым воздухом и увезли с собой истерзанные памятью души.
Ночью Ева не может уснуть. «Жизнь ради жизни! — думает она.
— Как просто».
Небо светлеет в четыре, Ева стоит у окна. Ветер бесстыдно расшвырял туман. Поля холодны и чисты. Ева видит огни. Бледные большие шары дрожат над мокрыми травами. Огней много. Они танцуют, а, может, мечутся, медленно угасая в утренней дымке. Ева не слышит выстрелы и запах дыма ей неведом. Но женщине ничего не стоит вернуться на шестьдесят лет, чтобы разглядеть огни жизней: и те, что погибли, и те, у которых другая судьба. Она чувствует, знает: ей подвластно это только сию секунду, и никогда раньше и никогда впредь. Ева поднимает руку и машет широким белым рукавом.
Два ярких огня отделяются от поблекших и медленно плывут к ней. Она зовет их тихо, чтобы не потерять, не выронить то, что удалось украсть у войны. Шары приближаются, их свет пугливо трепещет. «Не бойтесь, — шепчет Ева.
— Идите!» И огни ныряют в черноту подвального окошка. Только два, и никак нельзя больше. Нельзя… Просыпаются птицы, розовеет березняк. Еве смотрит в окно, ей легко и радостно. Она закрывает шторы, забирается в постель и спит до обеда без снов.
На следующий день Ева спешит нарисовать шиповник, пока нежные цветы не совсем облетели на ветру. Северный ветер рвет с планшета ватманский лист.
— Пашка! — кричит она.
— Сделай что-нибудь!
Павел приносит молоток, гвозди и прибивает картину к планшету…
Страница
2 из 2
2 из 2
