Когда папа снаряжал «Победу»-внедорожник для поездки по дальним магазинам — разведать съедобный дефицит вроде забугорного сыра с плесенью, или когда мама гуляла с Надей мимо заброшенного детского санатория, или когда сама Надя, дозрев до одиночества, собирала даровую лесную малину с ежевикой, рядом всегда, как по заказу, обнаруживалась площадка со старыми парковыми аттракционами.
Добавить в моё избранное
24 мин, 23 сек 8043
— Раньше такие были в каждом дворе, — говорила мама.
— Не пластиковые, как теперь. И не такие кричащие — синее, зелёное, желтое, красное, оранжевое.
— Курвина раскраска, — подхватывал папа, отчего мама сильно и непонятно обижалась.
— Квирская радуга. Цвет равен материалу и предмету. Слинял твой полиуретрин — и всей вещи капец.
В том, что современные детские площадки выглядят невсамделишными, тем не менее сходились оба. Со старинных больших качелей, карусели или автомобильчика покрытие сходило слоями — зелёное, голубое, белое, — обнажая прочную основу, покрытую словно патиной: отцово словцо. Рыжевато-шоколадный оттенок воцарялся сразу, не сходил, не дряхлел и по-своему берёг железную основу от гнили. Касаться лёгкой шероховатости было славно: на руках оставался кисловатый запах и вкус, который Надя про себя называла папиным. Примерно так начинало пахнуть от него, когда брал дочку на колени — надёжные, как остов качелей с последней дубовой поперечиной сиденья. И баюкал на них, пока не начинал выпирать какой-то скрытый болт. Мама однажды рассердилась и сняла дочку, притиснула в объятиях, так что Надя, помнится, закапризничала. А папа сказал, что полно — ничего же такого не случилось. Не одна же из материных подруг, а родной отец ласкает.
Похожих размолвок становилось всё больше: вырастали из пустяков, копились, как мокрый снег. Когда Надя с папой лепили снежную бабу, снег залез в сапожки, пришлось вытрясать, потом вешать вывернутые колготки на сушилку в ванной и греть босые ступни, икры, коленки и бёдрышки в отцовых руках. Вот в такой последовательности: а то мокреть больно высоко забралась.
Снова сцена с грозной мамой в главной роли: на парковой площадке же всё цепями заперто, к металлу легко приморозиться (это в оттепель-то), зачем так упорно лезете?
— Да права она, — утешал потом папа.
— Все эти качели-карусели хороши были летом.
И пускался в пространные мечтания:
— Ещё колесо обозрения, и поезд ужаса, когда швыряет со стороны на сторону, с горки на горку, а все внутри сладко визжат. И миндаль в пакетиках — сладкий и солёный, продавщицы в серых холщовых накидках рядом со своими серыми тележками. И яркие вещицы: шарики, связанные в виде красных диковинных зверей, бордовые автоматы с чуть хмельной газировкой, розовая сладкая вата, такая паутинкой, алые карамельные яблоки с глянцем, наверное, кислючие: сами по себе никак лезть в рот не хотят. А уж музыка и гомон! И летит мой красный шар прямо к небосводу — помнишь стихи Маршака? Да уж, было время. Тогда я сам ходил в мальчишках, — не то что нынче.
И делал очередной глоток из пакета, где прятал от мамы бутылку с чем-то горьковато-приторным. До тех пор, пока чуточку не веселел.
А потом мама с ними развелась.
— Блонда, видишь ли, решила, что ты ей достанешься, не мне, — объяснял папа.
— Но, во-первых, уходит она в нетрадиционную семью. Во-вторых, за границу, а импортировать русских детишек запретили. Я и временного разрешения ей не дам, отец всё-таки. В-третьих, лишних денег там для них не запасено — а сами делать не умеют. Я всегда больше этой недотёпы приносил в семью.
Надежда только и поняла из его речей, что папа отчего-то не любит светловолосых. Почему тогда женился и зачем все сослуживицы, которых он приводил в их квартиру, — сплошь белокурые, хоть, в отличие от мамы, крашеные?
— Не думай, дочка, что я тебе мачеху приискиваю. Ещё чего! — возражал папа в ответ на немые взгляды.
— С меня одной тебя хватит. Надо же — ушла от нас, стерва, и ни единого слова по душам.
Он теперь в самом деле легко справлялся и с готовкой, и со стиркой, квартиру держал в чистоте — маме и не снилось, — а заглядывать на дно пакета бросил напрочь.
Но насчёт мамы ошибался. Успела она поговорить с Надей.
— Ты маленькая, — она едва улучила минуту, когда отец вышел за почтой.
— Не простишь, не поймёшь, но хоть запомни, что скажу. Если я не уйду отсюда — моей души и сердца не станет, души и сердца не станет — нечем будет тебя любить. И некому. Защищать пока не очень требуется — вот твоего братика… («Какого братика?» — вскользь подумала девочка.) Потом, я ведь оставлю вместо себя тётю Лукию. У неё такие права, что за порог твой папа её не выставит. Разве что отговорится занятостью.
Тётя Лукия была полицейский. Папа называл её полисвуменшей. Высокая — выше него, вся в тёмно-синем сукне, юбки не носит, одни брюки, а вместо кофточки — рубашка голубая с ясными звёздными погонами. Жалко, что без пистолета и дубинки с наручниками: не положено. Как говорит о себе — скорее переговорщик, чем усмиритель.
— Чего пожаловали, коп ювенильный? — всякий раз говорил отец с раздражением, выставляя на стол лишнюю тарелку или разворачивая навстречу даме экран ноута с учебно-развлекательной программой.
— Пробуйте вон.
— Не пластиковые, как теперь. И не такие кричащие — синее, зелёное, желтое, красное, оранжевое.
— Курвина раскраска, — подхватывал папа, отчего мама сильно и непонятно обижалась.
— Квирская радуга. Цвет равен материалу и предмету. Слинял твой полиуретрин — и всей вещи капец.
В том, что современные детские площадки выглядят невсамделишными, тем не менее сходились оба. Со старинных больших качелей, карусели или автомобильчика покрытие сходило слоями — зелёное, голубое, белое, — обнажая прочную основу, покрытую словно патиной: отцово словцо. Рыжевато-шоколадный оттенок воцарялся сразу, не сходил, не дряхлел и по-своему берёг железную основу от гнили. Касаться лёгкой шероховатости было славно: на руках оставался кисловатый запах и вкус, который Надя про себя называла папиным. Примерно так начинало пахнуть от него, когда брал дочку на колени — надёжные, как остов качелей с последней дубовой поперечиной сиденья. И баюкал на них, пока не начинал выпирать какой-то скрытый болт. Мама однажды рассердилась и сняла дочку, притиснула в объятиях, так что Надя, помнится, закапризничала. А папа сказал, что полно — ничего же такого не случилось. Не одна же из материных подруг, а родной отец ласкает.
Похожих размолвок становилось всё больше: вырастали из пустяков, копились, как мокрый снег. Когда Надя с папой лепили снежную бабу, снег залез в сапожки, пришлось вытрясать, потом вешать вывернутые колготки на сушилку в ванной и греть босые ступни, икры, коленки и бёдрышки в отцовых руках. Вот в такой последовательности: а то мокреть больно высоко забралась.
Снова сцена с грозной мамой в главной роли: на парковой площадке же всё цепями заперто, к металлу легко приморозиться (это в оттепель-то), зачем так упорно лезете?
— Да права она, — утешал потом папа.
— Все эти качели-карусели хороши были летом.
И пускался в пространные мечтания:
— Ещё колесо обозрения, и поезд ужаса, когда швыряет со стороны на сторону, с горки на горку, а все внутри сладко визжат. И миндаль в пакетиках — сладкий и солёный, продавщицы в серых холщовых накидках рядом со своими серыми тележками. И яркие вещицы: шарики, связанные в виде красных диковинных зверей, бордовые автоматы с чуть хмельной газировкой, розовая сладкая вата, такая паутинкой, алые карамельные яблоки с глянцем, наверное, кислючие: сами по себе никак лезть в рот не хотят. А уж музыка и гомон! И летит мой красный шар прямо к небосводу — помнишь стихи Маршака? Да уж, было время. Тогда я сам ходил в мальчишках, — не то что нынче.
И делал очередной глоток из пакета, где прятал от мамы бутылку с чем-то горьковато-приторным. До тех пор, пока чуточку не веселел.
А потом мама с ними развелась.
— Блонда, видишь ли, решила, что ты ей достанешься, не мне, — объяснял папа.
— Но, во-первых, уходит она в нетрадиционную семью. Во-вторых, за границу, а импортировать русских детишек запретили. Я и временного разрешения ей не дам, отец всё-таки. В-третьих, лишних денег там для них не запасено — а сами делать не умеют. Я всегда больше этой недотёпы приносил в семью.
Надежда только и поняла из его речей, что папа отчего-то не любит светловолосых. Почему тогда женился и зачем все сослуживицы, которых он приводил в их квартиру, — сплошь белокурые, хоть, в отличие от мамы, крашеные?
— Не думай, дочка, что я тебе мачеху приискиваю. Ещё чего! — возражал папа в ответ на немые взгляды.
— С меня одной тебя хватит. Надо же — ушла от нас, стерва, и ни единого слова по душам.
Он теперь в самом деле легко справлялся и с готовкой, и со стиркой, квартиру держал в чистоте — маме и не снилось, — а заглядывать на дно пакета бросил напрочь.
Но насчёт мамы ошибался. Успела она поговорить с Надей.
— Ты маленькая, — она едва улучила минуту, когда отец вышел за почтой.
— Не простишь, не поймёшь, но хоть запомни, что скажу. Если я не уйду отсюда — моей души и сердца не станет, души и сердца не станет — нечем будет тебя любить. И некому. Защищать пока не очень требуется — вот твоего братика… («Какого братика?» — вскользь подумала девочка.) Потом, я ведь оставлю вместо себя тётю Лукию. У неё такие права, что за порог твой папа её не выставит. Разве что отговорится занятостью.
Тётя Лукия была полицейский. Папа называл её полисвуменшей. Высокая — выше него, вся в тёмно-синем сукне, юбки не носит, одни брюки, а вместо кофточки — рубашка голубая с ясными звёздными погонами. Жалко, что без пистолета и дубинки с наручниками: не положено. Как говорит о себе — скорее переговорщик, чем усмиритель.
— Чего пожаловали, коп ювенильный? — всякий раз говорил отец с раздражением, выставляя на стол лишнюю тарелку или разворачивая навстречу даме экран ноута с учебно-развлекательной программой.
— Пробуйте вон.
