Тёмное дитя

В начале своего пути я проникался несказанной благодарностью к сумрачным богам за сей бесценный милостивый дар. Оставив копошащихся жуков на растерзанье повседневной суете и позабыв о страхе, что точил мой разум в дни, предшествующие рождению, я посвящал все ночи славной, упоительной охоте, но с ходом времени, что мчится по спиральному кольцу, когда на смену голоду явилось удушающее чувство одиночества, я стал всё чаще обращать свой взор к святому лику матери-луны, моля её послать того, кто, пусть не равен мне в бою, но мог бы вынести моё соседство, кто не бежал бы от меня, хуля проклятиями проведенье и выцарапывая глаза, того, кто, приняв бы облик мой, остановился, дабы внемлить; и я поведал бы ему о мире, что открылся мне: о дивных странниках, лишённых тел, свободных от цепей трёхмерной плоскости, сковавшей бытие, о призрачных мерцающих огнях, манящих за собой в глубины недотканных демиургами чащоб, откуда невозможно отыскать обратную дорогу, о песнях ослеплённых ревностью русалок, чьё горе по утраченной любви рвёт душу и уносит путника под ил речного дна, глубокого и ледяного, как разбитое изменой сердце, о мудрых духах, что живут под каждым деревом, у каждого ручья, хранят луга и оживляют камни. О если бы среди всех тех, кто жил или живёт в лесу или за лесом, кто ползает или летает, ходит на двух или четырёх ногах, нашёлся тот, кому хватило смелости заговорить со мной, я рассказал бы ему всё, что знаю: о непостижимых для смертного порядках и законах дремлющей земли, которой древность есть ровесница, где плоскости миров тонки настолько, что сквозь преломленные грани можно разглядеть шагающих к святыням Тысячи Начал предвечных Пилигримов, о заповедном празднике дозволенного Перехода, справляемом дважды в году, в те дни, когда благая тьма и ненавистный свет приходят к паритету и кратковременному примиренью, о несравненной церемонии Великого Шествия, когда живые и мёртвые меняются местами; я описал бы свои первые шаги, в чьих несмываемых дождём следах застыли горькие страданья, и, если бы мой слушатель пожелал, поведал бы ему о том, что было раньше: о тех неясных днях, затянутых густой и словно наползающей пеленой, где неизменно и присно скрывается загадка моей скорбной сущности. Но, если бы меня спросили, откуда мне известны тайны, явленные прежде моего рожденья, где кладезь тот, откуда я их почерпнул, я опустил бы голову и в покаянии сказал: не знаю. Должно быть, их мне нашептали колыбельной песней тёмные ветра, что дуют голыми ночами средь стонущих, давно отживших позабытый век деревьев во мрачных, непроглядных лабиринтах, о которых ведают лишь призраки и те трусливые незрячие твари, кишащие в предрассветной мгле, чурающиеся, как и я, солнечного света, обречённые вовек блуждать в темноте недоступных человеческому глазу троп… Однако, невзирая на мои молитвы, живые не одаривали меня своим вниманием, но только страхом и безумствующими воплями, за коими всегда скрывалась смерть, а преисполненные мудрости седые духи, чьи взоры помнят зарницы исконных времён, что вспыхивали ещё до появления богов зелёного мира, немых и вечно крадущихся по пятам, следящих отовсюду миллионами нераскрывшихся глаз, молча отступали в тень, словно презирая меня за то, что я способен их видеть; никто из них не желал, никто не попытался выслушать и направить меня. Только ты, матушка; только в безднах твоих пустых глазниц я находил покой и утешение, только ты дарила мне ласку, внимание и любовь… И вот, подобно тому, как застоявшийся гнилой ручей день ото дня порочит девственную рощу, внутри меня росло неодолимое, удушающее чувство одиночества, какое оказались не способны скрасить ни загадочные символы иных миров, являемые мне безразличным небом в долгие часы горестных мечтаний, ни утратившая всякий азарт священная охота. По ночам, как и прежде, я выходил на поиск пищи, а днём, когда злой огненный диск, сулящий мне медленную, мучительную погибель, восходил над миром, я прятался в лисьей норе, оставленной прежними хозяевами, и грёзы уносили меня прочь от здешних болот, безымянных, безмолвных и безнадёжных, как моё существование.

И вот, одним из умирающих вечеров, когда высокий серый туман, пришедший с далёких отравленных топей, затянул хмурое небо обречённой вуалью, скрыв коварствующее пламенное око, я, упиваясь забвением, качался на стенающих ветвях под сладостное пение выпи и тяжёлые вздохи сов, как вдруг моего слуха коснулись едва уловимые обрывки звуков, что оказались совершенно чуждыми для моего привычного окружения — то были звуки живого, и — что заставило оба моих сердца пробудиться от многолетнего сна — мыслящего существа, пришедшего с другой стороны мира, куда никогда не смела ступать моя нога, существа из тех краёв, дорога в которые для меня навечно закрыта. Страшась спугнуть мимолётное, но столь желанное наваждение, всеми внутренними чувствами пытаясь уцепиться за обрывки доносящихся фраз, я спрыгнул вниз, пронзаемый иглами оживших инстинктов, и, ведомый необъяснимой жаждой, что по силе своей равна жажде горячей, струящейся из разорванных жил, крови, стремглав ринулся туда, откуда лилось упоительное, сравнимое лишь с ангельским или божественным, пение.