«Как это вам пришло в голову поселиться у самого кладбища, Зубейда-ханум?» — спрашивали её, бывало. Особенно иностранцы.
Добавить в моё избранное
21 мин, 2 сек 10820
— Не я поселилась — оно само перебралось ко мне, — отвечала она с улыбкой.
Собственно, это школа для девочек была неподалёку от кладбища, тогда ещё скромного, сельского. В самом начале Всемирной Бойни переменилось многое: школу заняли под госпиталь, пожилую учительницу, наскоро обучив, сделали сестрой милосердия, убогие могилы, окружавшие усыпальницу святого, будто стеснились под напором иного окружения. Узкие чёрные стелы с неразборчивой вязью письмён по мере продвижения к границе сменились широкими белыми плитами, увенчанными тюрбаном: знак, что под каждой лежит мужчина и воин. Чьи-то нежные руки — вчерашних школьниц, которые позже так сюда и не вернулись, или нынешних вдов — воткнули в землю прутья кипарисов, платанов и акаций, прутья со временем разрослись в тенистый лес и превзошли ростом траурные символы. Так возникло подобие живописных руин, несметных частиц былой архитектурной мощи и единства, павших наземь и оплетённых цветущей лозой. И обтекло её домик с трёх сторон, как поникшая роза — свою сердцевину.
«Мы, османы, смотрим на смерть спокойно и умиротворённо, не связывая с мраком и ужасом, как вы в Европе», — готова была она сказать.
Но мир и покой в душе и её окрестностях был только внешний.
Зубейда всякий раз пыталась объяснить это Мустафе, когда он хотел перевезти её к себе в ближний Измир или далёкую Ангору — куда уж там его носило по делам службы. Он, хоть и отступался, да с неохотой: с детства был упрям. С той поры, когда ей пришлось воспитывать его без отца. Annesi kuzusu, «мамин ягнёночек», говорят обычно про таких сыновей, если они послушны. Его же впору было называть «маменькин волчонок», а когда сердился и бледнели, добела выцветали серые глаза — Annesi kurt, «Волк». С восьми лет был таким — когда бросил зубрить Коран у местного хафиза и удрал из дому поступать в военное училище. Заработал там прозвище «Кемаль». Мустафа Кемаль — Совершенное Совершенство. Сделал блестящую карьеру, перемежающуюся регулярными отсидками «за политику» — совершенство выказало себя донельзя строптивым.
И всё время старался загладить какую-то непонятную вину перед матерью.
Где-то между первым арестом и командировкой, кажется, в Пикардию на ученья сын привёз ей удивительной красоты тасбих — суфийский, из девяноста девяти бусин чернёного серебра величиной в горошину. На каждой было выгравировано одно из Прекрасных Имен Аллаха, а кисть-имам щедро инкрустирована бирюзой. Будучи обмотаны вокруг запястья, чётки стремились обвить весь рукав до локтя и выглядели боевым наручем.
— Бирюза — мужской оберег, но твоему характеру как раз подойдёт, — так выразился он, глянув ей в лицо. Понял уже тогда?
В промежутке между войнами и званиями (подполковника постепенно сменил полковник, изящного джигита в папахе и с саблей — грузноватый мужчина в фуражке и длиннополой шинели) Мустафа привёз на седле вороного Дюльдюля светло-серый пушистый комок: анатолийский карабаш — кангал двух месяцев от роду, с характерной чёрной маской по всей морде.
— Вот, вырастет и будет тебя защищать от всяких нечистей и напастей, — сказал сын.
— Время тревожное: война за войной, а Энвер-паша только подливает масла в огонь. Восторгается Германией и германцами. Через семь лет после братания муслимов с христианами в честь республики приспособился резать вторых руками первых. Хотя, надо сказать, вторые тоже не агнцы беззубые, особенно за русской границей.
Пока он возвращался — хоть на сутки, хоть на час, хоть на минуту, — Зубейду мало трогала политика. Вот и тогда она лишь ахнула:
— Как же мне воспитать такого пса? Чем занять? Он по природе хозяин. Была бы отара — сделался бы пастухом, как положено, была бы семья — стал бы другом.
— Справишься, — ответил сын.
— Ты у меня сильная.
Сам он таким был безусловно. Однажды, когда была в разгаре Великая Война (как смеют называть любую войну великой?), он написал в приказе дня своего полка:
«Я не приказываю вам наступать, я приказываю вам умереть. Пока мы будем умирать, другие войска и командиры смогут прийти и стать на наши места».
Солдаты выстояли и удержали кусок, который хотели оторвать от их страны. Солдаты пополнили собой кладбище её сердца.
Сын выжил, прошёл через весь огонь, что выпал на его долю, и всё-таки улучил минуту приехать к матери. Тогда она уже по шею погрузилась в госпитальные дела, оставив дом на Аслана. Пёсик за короткое время вымахал таким, что поставив лапы на плечи хозяйке, возвышался над ней на полторы головы и едва не опрокидывал наземь. А прибегал по зову — будто не голос, а мысли улавливал: буквально в тот же миг. Ничто рядом с ним не устрашало ханум Зубейду.
Кроме вида Мустафы. В последний раз он был измождён до предела и несчастливо пьян.
— Энвер и все вы, молодые, поставили не на ту карту. Вышли за немцев против Антанты и проиграли, — сказала она, снимая широкий белый халат, который накидывала прямо поверх тёмного чаршафа.
Собственно, это школа для девочек была неподалёку от кладбища, тогда ещё скромного, сельского. В самом начале Всемирной Бойни переменилось многое: школу заняли под госпиталь, пожилую учительницу, наскоро обучив, сделали сестрой милосердия, убогие могилы, окружавшие усыпальницу святого, будто стеснились под напором иного окружения. Узкие чёрные стелы с неразборчивой вязью письмён по мере продвижения к границе сменились широкими белыми плитами, увенчанными тюрбаном: знак, что под каждой лежит мужчина и воин. Чьи-то нежные руки — вчерашних школьниц, которые позже так сюда и не вернулись, или нынешних вдов — воткнули в землю прутья кипарисов, платанов и акаций, прутья со временем разрослись в тенистый лес и превзошли ростом траурные символы. Так возникло подобие живописных руин, несметных частиц былой архитектурной мощи и единства, павших наземь и оплетённых цветущей лозой. И обтекло её домик с трёх сторон, как поникшая роза — свою сердцевину.
«Мы, османы, смотрим на смерть спокойно и умиротворённо, не связывая с мраком и ужасом, как вы в Европе», — готова была она сказать.
Но мир и покой в душе и её окрестностях был только внешний.
Зубейда всякий раз пыталась объяснить это Мустафе, когда он хотел перевезти её к себе в ближний Измир или далёкую Ангору — куда уж там его носило по делам службы. Он, хоть и отступался, да с неохотой: с детства был упрям. С той поры, когда ей пришлось воспитывать его без отца. Annesi kuzusu, «мамин ягнёночек», говорят обычно про таких сыновей, если они послушны. Его же впору было называть «маменькин волчонок», а когда сердился и бледнели, добела выцветали серые глаза — Annesi kurt, «Волк». С восьми лет был таким — когда бросил зубрить Коран у местного хафиза и удрал из дому поступать в военное училище. Заработал там прозвище «Кемаль». Мустафа Кемаль — Совершенное Совершенство. Сделал блестящую карьеру, перемежающуюся регулярными отсидками «за политику» — совершенство выказало себя донельзя строптивым.
И всё время старался загладить какую-то непонятную вину перед матерью.
Где-то между первым арестом и командировкой, кажется, в Пикардию на ученья сын привёз ей удивительной красоты тасбих — суфийский, из девяноста девяти бусин чернёного серебра величиной в горошину. На каждой было выгравировано одно из Прекрасных Имен Аллаха, а кисть-имам щедро инкрустирована бирюзой. Будучи обмотаны вокруг запястья, чётки стремились обвить весь рукав до локтя и выглядели боевым наручем.
— Бирюза — мужской оберег, но твоему характеру как раз подойдёт, — так выразился он, глянув ей в лицо. Понял уже тогда?
В промежутке между войнами и званиями (подполковника постепенно сменил полковник, изящного джигита в папахе и с саблей — грузноватый мужчина в фуражке и длиннополой шинели) Мустафа привёз на седле вороного Дюльдюля светло-серый пушистый комок: анатолийский карабаш — кангал двух месяцев от роду, с характерной чёрной маской по всей морде.
— Вот, вырастет и будет тебя защищать от всяких нечистей и напастей, — сказал сын.
— Время тревожное: война за войной, а Энвер-паша только подливает масла в огонь. Восторгается Германией и германцами. Через семь лет после братания муслимов с христианами в честь республики приспособился резать вторых руками первых. Хотя, надо сказать, вторые тоже не агнцы беззубые, особенно за русской границей.
Пока он возвращался — хоть на сутки, хоть на час, хоть на минуту, — Зубейду мало трогала политика. Вот и тогда она лишь ахнула:
— Как же мне воспитать такого пса? Чем занять? Он по природе хозяин. Была бы отара — сделался бы пастухом, как положено, была бы семья — стал бы другом.
— Справишься, — ответил сын.
— Ты у меня сильная.
Сам он таким был безусловно. Однажды, когда была в разгаре Великая Война (как смеют называть любую войну великой?), он написал в приказе дня своего полка:
«Я не приказываю вам наступать, я приказываю вам умереть. Пока мы будем умирать, другие войска и командиры смогут прийти и стать на наши места».
Солдаты выстояли и удержали кусок, который хотели оторвать от их страны. Солдаты пополнили собой кладбище её сердца.
Сын выжил, прошёл через весь огонь, что выпал на его долю, и всё-таки улучил минуту приехать к матери. Тогда она уже по шею погрузилась в госпитальные дела, оставив дом на Аслана. Пёсик за короткое время вымахал таким, что поставив лапы на плечи хозяйке, возвышался над ней на полторы головы и едва не опрокидывал наземь. А прибегал по зову — будто не голос, а мысли улавливал: буквально в тот же миг. Ничто рядом с ним не устрашало ханум Зубейду.
Кроме вида Мустафы. В последний раз он был измождён до предела и несчастливо пьян.
— Энвер и все вы, молодые, поставили не на ту карту. Вышли за немцев против Антанты и проиграли, — сказала она, снимая широкий белый халат, который накидывала прямо поверх тёмного чаршафа.
