Молот

Их даже уже никто не считает. Они отламывают друг другу лапки, в панике срываются с окон, боясь сгореть в многоэтажных муравейниках заживо, их челюсти работают без перерыва. Муравьи везде. На дорогах, на крышах. И до заката солнца они принесут матери ещё одно потомство.

Палец руки рисует над головой три круга, и стрекоза летит дальше.

— Ангелы всегда испражняются на красоту.

— Я знаю.

Врач мягкой поступью вышел из комнаты, и осторожно закрыл за собой дверь.

— Что с ней? — прошептал я, вставая с кушетки — Сколько раз в день девочка ест? — сходу спросил доктор.

Увидев мое явное замешательство, он уверенно продолжил:

— Так вот, у вашей дочери голодный обморок. Я сделал ей укол глюкозы, и она сейчас спит. Но вы, как отец, должны позаботиться о том, чтобы она нормально питалась. Три-четыре раза в день. Обязательно в рационе должны быть фрукты и витамины. Если вы не хотите плачевных последствий, выполняйте все, что я вам напишу, и постарайтесь больше не доводить до таких крайностей… Он продолжал говорить, водя ручкой в блокноте, и каждое его слово решетило мое сознание. Я потупил глаза, словно мне выносили приговор. Жаловаться было бесполезно, а объяснять, в какой ситуации мы находились, мне не хотелось. И хотя врач был ни в чем не виноват, я на всю жизнь запомнил черты его лица, и ненавижу его образ до сих пор.

Первую рельсу переступаю сначала я, потом Мира. Со второй то же самое.

С другой стороны железной дороги небольшая возвышенность, заросшая высокой травой. Что впереди — не видно. Мы поднимаемся по ней наверх, и нашему взору предстают застройки, издали напоминающие спичечные коробки.

— Папа, смотри… Там город.

— Вижу, милая.

Зная, что дети намного лучше и острее чувствуют многие вещи, на которые взрослые с их логикой и уверенностью не обращают внимания, я спрашиваю:

— Тебе он нравится?

Мира неуклюже морщится и лишь пожимает плечами.

— И мне не очень, — я беру ее за руку и потихоньку начинаю спускаться.

Мы входим во дворы на окраине района. Старые качели слегка поскрипывают на игровой площадке рядом с девятиэтажным зданием. Легкий ветер то и дело меняет направление. По ноге меня привычно постукивает канистра. Людей не видно.

Если ты знаешь больше, ты и боишься больше. Я предполагал, что так и будет. Еще когда только увидел первые выпуски газет, мне стало ясно, чем все это закончилось. «Бешенство», «Конец света», «Зона смерти».

Тот город после трагедии поставили на карантин, эвакуировав людей с прилегающих к нему территорий. Причину внезапной вспышки преступности, так и не нашли. Застряв в момент происшествия в дороге, мы с дочерью постепенно встретились лицом к лицу с последствиями этого кошмара.

Город же, по которому мы сейчас идем, заражен неприятием, и будто собран из тысячи гнетущих панорамных видов, когда-либо мелькавших в его жутких снах. Город, по которому мы сейчас идем, тих и нелюдим. Ощущение, будто его не просто покинули, но и подготовили на снос. Город, по которому мы сейчас идем, не вызывает у меня никакого доверия. И, похоже, это взаимно.

Прямо по улице почтовое отделение. Ветки, подступивших к нему деревьев, пальцами прокаженных забираются в черные глазницы окон. Все мое внимание направлено на поиски бензина, но пока я не вижу ничего, что указало бы на его местонахождение.

Мы проходим «почту» и упираемся в детский сад. Из него НЕ выбегают дети, НЕ доносятся звуки. От него веет страхом. Во всю стену изображено гигантское женское лицо, выложенное из мозаики. Желтой, красной, зеленой. Полутораметровые губы в некоторых местах потрескались. Мире они кажутся смешными — она даже прикладывает к ним ладонь.

Заходящее за крыши солнце покрывает наши лица янтарным лаком. С минуту постояв, мы идем дальше.

Здание администрации. Дорого сделанная табличка с описанием режима работы красуется слева от входа. На служебной парковке ряд из нескольких автомобилей. Новенький форд в середине выглядит нетронутым. То, что нужно. Я достаю из пустой канистры шланг, открываю пробку бензобака и, повозившись немного, слышу, как жидкость начинает наполнять емкость. Мира кривляется и корчит рожицы, заглядывая в боковое зеркало. Город тоже играет. Играет с нами в молчанку. И до некоторых пор, он выигрывает.

С верхушки кирпичного дома, неумело спрятанного между мусоркой и магазином, аплодисментами срываются обеспокоенные голуби. Небольшая стая птиц описывает дугу и нервно сворачивает на соседнюю улицу.

Их нездоровое ворчание постепенно становятся тише, и переходит в легкий шелест откуда-то сверху. Я поднимаю голову. Ветер выдергивает бумагу из офисов администрации через окна. Сотни одинаковых листов медленно разлетаются по парковке густым конфетти, создавая искусственный белый ковер. Мне вдруг становится так одиноко, словно мы с дочерью единственные выжившие люди на Земле.