Добавить в моё избранное
16 мин, 24 сек 17018
Теперь за дверью стоит и всякую ерунду собирает, всякую всячину; будто, к примеру, маменька моя от меня отказалась, или что папаша был маньяком-насильником и убийцей. «Хотел тебя воспитать по Макаренко, — кричит, — человеком вырастить, жизнь на тебя положил… да всё зря, зря».
А я в ответ: «Чего, дяденька, вы до старости в надзирателях трётесь, из тюрьмы на покой не уходите? Пенсии не хватает? Или скупердяйство заело? Жизнь провели вы в тюрьме, в тюрьме и помрёте!». Решил больше его совсем не замечать. Пускай себе бесится. На улице, кстати, какой день чёрт-те что творится: утром вроде лето, вечером листья жёлтые, ночью снег валит, всё перепуталось в природе, экологический кризис, наверное, наступил.
Между прочим, на этот счёт давно предупреждали знающие люди. Надзирателя тоже вроде подменили. Тот, прежний, был здоровенный болван с волосатыми кулаками, чилийская горилла, хунвэйбин, одним словом, а новый — седой весь, скукоженный старикашка, чего с него взять? С придурью, зараза, скулит под дверью: «Женька, папенька я, папенька твой!». Господи помилуй, в этаких условиях приходится творить! Но я на него не реагирую. Пишу свои произведения пальцем на стене, и тут же запоминаю их, как Аркашка Гайдар, он как-то хвалился, что помнит свою «Голубую чашку» наизусть, и предлагал поспорить на лодочный мотор, но куда, куда Аркашке до меня!
Жидковат будет, ежели по гамбургскому счёту брать, хоть и командовал полком в семнадцать лет, не люблю я, признаться, полковников, особенно тех, что заложников расстреливают, гвардии майоры — те как-то получше смотрятся, попроще, почеловечней. Взять, к примеру, Мигель де Сервантес, совсем другое дело, — писал бессмертные произведения и писал себе, как и я, телесно изнывая в тюрьме. То в плену у мавров, то за растрату в Испании сидел, а я не знаю, за что маюсь. У нас в России все не знают, за что сидят. Страна такая.
Иногда в моей голове, словно на стене ветхозаветного дворца во время пира, воспламеняются огненные строфы, и радостный, счастливый восторг охватывает душу: что за чудные картины возникают в видениях, какие трагические судьбы творит тогда мой бедный разум, воспарив птицей в бурных потоках воображения. Я переживаю необычайный подъём чувств, создавая новую величественную вселенную, испытывая бесконечные мгновения счастья, почти столь же радостные и возвышенные, какие выпадают при редких встречах с дорогой маменькой, столь же светлые и чистые, как её слёзы. И я пою или плачу.
Проклятый старикашка, этот цербер за дверью, мешает, хнычет и хнычет: скажи папенька… скажи папенька… ну скажи папенька… Вот ведь навязался на мою голову, олух царя небесного, и, чтобы не слышать его бреда, я затыкаю уши и громко читаю своё произведение вслух по памяти: СЕЛА МУХА НА ВАРЕНЬЕ, ВОТ И ВСЁ СТИХОТВОРЕНЬЕ! Показываю ему язык, строю зверскую рожу. Вот уж тогда и он рыдает взахлёб!
А я в ответ: «Чего, дяденька, вы до старости в надзирателях трётесь, из тюрьмы на покой не уходите? Пенсии не хватает? Или скупердяйство заело? Жизнь провели вы в тюрьме, в тюрьме и помрёте!». Решил больше его совсем не замечать. Пускай себе бесится. На улице, кстати, какой день чёрт-те что творится: утром вроде лето, вечером листья жёлтые, ночью снег валит, всё перепуталось в природе, экологический кризис, наверное, наступил.
Между прочим, на этот счёт давно предупреждали знающие люди. Надзирателя тоже вроде подменили. Тот, прежний, был здоровенный болван с волосатыми кулаками, чилийская горилла, хунвэйбин, одним словом, а новый — седой весь, скукоженный старикашка, чего с него взять? С придурью, зараза, скулит под дверью: «Женька, папенька я, папенька твой!». Господи помилуй, в этаких условиях приходится творить! Но я на него не реагирую. Пишу свои произведения пальцем на стене, и тут же запоминаю их, как Аркашка Гайдар, он как-то хвалился, что помнит свою «Голубую чашку» наизусть, и предлагал поспорить на лодочный мотор, но куда, куда Аркашке до меня!
Жидковат будет, ежели по гамбургскому счёту брать, хоть и командовал полком в семнадцать лет, не люблю я, признаться, полковников, особенно тех, что заложников расстреливают, гвардии майоры — те как-то получше смотрятся, попроще, почеловечней. Взять, к примеру, Мигель де Сервантес, совсем другое дело, — писал бессмертные произведения и писал себе, как и я, телесно изнывая в тюрьме. То в плену у мавров, то за растрату в Испании сидел, а я не знаю, за что маюсь. У нас в России все не знают, за что сидят. Страна такая.
Иногда в моей голове, словно на стене ветхозаветного дворца во время пира, воспламеняются огненные строфы, и радостный, счастливый восторг охватывает душу: что за чудные картины возникают в видениях, какие трагические судьбы творит тогда мой бедный разум, воспарив птицей в бурных потоках воображения. Я переживаю необычайный подъём чувств, создавая новую величественную вселенную, испытывая бесконечные мгновения счастья, почти столь же радостные и возвышенные, какие выпадают при редких встречах с дорогой маменькой, столь же светлые и чистые, как её слёзы. И я пою или плачу.
Проклятый старикашка, этот цербер за дверью, мешает, хнычет и хнычет: скажи папенька… скажи папенька… ну скажи папенька… Вот ведь навязался на мою голову, олух царя небесного, и, чтобы не слышать его бреда, я затыкаю уши и громко читаю своё произведение вслух по памяти: СЕЛА МУХА НА ВАРЕНЬЕ, ВОТ И ВСЁ СТИХОТВОРЕНЬЕ! Показываю ему язык, строю зверскую рожу. Вот уж тогда и он рыдает взахлёб!
Страница
5 из 5
5 из 5
