Всякий, кто упорствует в своем мнении, всегда пожалеет об этом. Умсуралмаали Людьми правит жажда Bat Голова опушена, словно одуванчик, тонкими веточками с молодой зеленью. Кожа темна и груба, точно кора дуба. В мраке глубин глазниц тлеют угольки. Ни ресниц, ни бровей. На месте правого уха — сучок. Усы и борода свисают ручьями из березовых листьев.
Добавить в моё избранное
15 мин, 3 сек 19261
Другой бы испугался страшилища эдакого, но Борислав леших повидал немало. Его не смущает вид лесного духа, как и привычка лешего одеваться не как все: левую полу кафтана запахивать за правую, лапти надевать на разноименную ногу.
— И удобно?— спросил Борислав, кивнув на стопы лешего.
Нечистый усмехнулся, снял правый лапоть, распустил онучи и лукаво посмотрел на человека.
— А?
Вопреки правилам, пальцы поднимаются ступеньками вправо. Борислав озадаченно почесал затылок, чем развеселил лешего еще больше.
Когда царь леса укутал ногу обмотками и вдел в лапоть, Борислав спросил:
— Так почему ты велел не упоминать о моих умениях? Велесы-колдуны вдвойне ценятся.
Леший смахнул с лица беззаботное веселье и серьезно ответил:
— Вишь, какое дело… Не привечают тут колдунов. Была тут одна, по погостам бродила, травы собирала… Но ее не трогали: жила отшельницей, никому не мешала и у Макоши в милости была.
— Жрица, что ли?
— Не перебивай. Да, жрица. Была, пока князь Единого Бога не навязал. Только, вишь, дети, они глупые, не ведали, кого дразнят. Как завидят, так бегают вкруг нее, насмешничают… Как-то самый задиристый из них — сын старейшины — швырнул в ведунью грязью, прямехонько в лицо. А та ему: «От старости ты не помрешь, нет», — и ходу в лес. А детишки следом да улюлюкают.
Ну а на следующий день мальчишка заболел. Чахоткой, сталбыть. Зараза, вишь, быстро разошлась по деревне. Падал скот и люди. Помер и мальчонка. Тогда, значит, и поведал дружок его родителям о словесах ведуньи. Знамо дело, история в семье долго не держалась. Не побыло и трех лун, как от окраины до окраины толковали о злобной старухе, изрыгающей проклятье. Вишь, грозилась она детей сожрать, жир-кровь ихние на мази колдовские употребить. Каждый, вишь, приукрашивал историю, как мог. Фантазия-то буйная у вашего брата, захотит и небо с твердью обменяет.
— Ну-ну, не все мы такие, красноплёты.
— А я что, все, говорю, что ли? Есть исключения, на то и правило.
— Ты, отец, от темы-то не уходи. А то знаю я вас, сами охочи до трёпа. Того глядишь и дотемна балакать будем.
— А что ж мне, старику, с пнями токо и поболтаешь. Да со зверьем всяким. От того, коли явится говорящий, расставаться не спешу.
— Ээ, отец, у нас целое лето впереди, наговоримся, — добродушно молвил велес.
— Знамо дело. Дык, значит, продолжаю? На чем мы… Да! Слухи, значить, загуляли! Ну вот… а родители, того, помершего мальчишки-то, услыхали уже надцать раз перевранную историю, со всеми, значит, жуткими подробностями.
Отец семейства, ясно, пришел во гнев, мужей, значит, стал к мести призывать. Токо, вишь, со гневом-то ко многим и страх прибился. Мало кто отважился к старейшине присоединиться.
Ну, кого собрал, с теми пошел к ведунье, возмездия, значит, требовать.
Знамо дело, ведунья — баба не дура. Видит, мужики толпой привалили, распаленные, на мир не настроенные… Отказалась на глаза показываться. Мужи тогда пригрозили хату спалить. Ведунья, ясно, на крыльцо. Смотрит беспокойно: лица все перед ней красные, очи гневом пылают, ноздри, точь у вола, раздуваются. Поднабрала гонору. Зачем явились, спрашивает, почем как с шавкой какой говорите. В ответ, знамо дело, ливень проклятий да брани. Токо старейшина прогудел внятно: «Грозила ли ты, — говорит, — моему сыну, колдунья?» А та ему: «На кой мне твой, — говорит, — сопляк сдался?» Мужи, ясно, забурлили. Виновна да еще огрызается! Старуха, несчастная, пыталась разобрать гомон ихний, понять, значит, в чем провинилась. Ан нет, как пчелы в улье: жужжат, а не пойми что.
Старейшина еле утихомирил мужей, опосля потребовал от ведуньи ответа ясного: да аль нет. Ведунья испужалась не на шутку, кричит: «Да вы что, ополоумели все? Видали ль вы от меня зло когда?» Токо договорить ей не дали, снова возмутились. «Сжечь ее! Утопить! — кричат.
— Молчи, карга! Врешь, старая!» Ирод какой-то камнем швырнул. Старуха — бряк, голова в крови. Мужи и замолкли враз.
Старейшина насупился, хотел суда, да не такого. «Кто бросил? — справшивает. Да токо тут, вишь, мужи немыми оказались. «Я спрашиваю, кто это сделал?» — кричит старейшина.
Молчание, робкие взгляды… — Пакостника не нашли, — вздохнул лесовой, — да и не больно хотели. Для них ведунья виновна, и, сталбыть, ничто не заставит их думать иначе.
Хоронить старуху как бы не стали — бросили в ближайшую трясину. А через три луны и чахотка ушла.
С тех пор деревня относится к колдунам с подозрением. Вот. Не ведаю, что было бы с волхвами, коль их еще ранее князь не изгнал.
— Да как же можно! Колдуны колдунами, а прислужники божьи — это другое. Или тут все крестятся?
— Крестятся, — усмехнулся леший, — когда князь приедет. А сердцем старым богам верны. Капище-то разрушено, а капь стоит. Видимо, и сам князь боится разгневать сварожичей.
— И удобно?— спросил Борислав, кивнув на стопы лешего.
Нечистый усмехнулся, снял правый лапоть, распустил онучи и лукаво посмотрел на человека.
— А?
Вопреки правилам, пальцы поднимаются ступеньками вправо. Борислав озадаченно почесал затылок, чем развеселил лешего еще больше.
Когда царь леса укутал ногу обмотками и вдел в лапоть, Борислав спросил:
— Так почему ты велел не упоминать о моих умениях? Велесы-колдуны вдвойне ценятся.
Леший смахнул с лица беззаботное веселье и серьезно ответил:
— Вишь, какое дело… Не привечают тут колдунов. Была тут одна, по погостам бродила, травы собирала… Но ее не трогали: жила отшельницей, никому не мешала и у Макоши в милости была.
— Жрица, что ли?
— Не перебивай. Да, жрица. Была, пока князь Единого Бога не навязал. Только, вишь, дети, они глупые, не ведали, кого дразнят. Как завидят, так бегают вкруг нее, насмешничают… Как-то самый задиристый из них — сын старейшины — швырнул в ведунью грязью, прямехонько в лицо. А та ему: «От старости ты не помрешь, нет», — и ходу в лес. А детишки следом да улюлюкают.
Ну а на следующий день мальчишка заболел. Чахоткой, сталбыть. Зараза, вишь, быстро разошлась по деревне. Падал скот и люди. Помер и мальчонка. Тогда, значит, и поведал дружок его родителям о словесах ведуньи. Знамо дело, история в семье долго не держалась. Не побыло и трех лун, как от окраины до окраины толковали о злобной старухе, изрыгающей проклятье. Вишь, грозилась она детей сожрать, жир-кровь ихние на мази колдовские употребить. Каждый, вишь, приукрашивал историю, как мог. Фантазия-то буйная у вашего брата, захотит и небо с твердью обменяет.
— Ну-ну, не все мы такие, красноплёты.
— А я что, все, говорю, что ли? Есть исключения, на то и правило.
— Ты, отец, от темы-то не уходи. А то знаю я вас, сами охочи до трёпа. Того глядишь и дотемна балакать будем.
— А что ж мне, старику, с пнями токо и поболтаешь. Да со зверьем всяким. От того, коли явится говорящий, расставаться не спешу.
— Ээ, отец, у нас целое лето впереди, наговоримся, — добродушно молвил велес.
— Знамо дело. Дык, значит, продолжаю? На чем мы… Да! Слухи, значить, загуляли! Ну вот… а родители, того, помершего мальчишки-то, услыхали уже надцать раз перевранную историю, со всеми, значит, жуткими подробностями.
Отец семейства, ясно, пришел во гнев, мужей, значит, стал к мести призывать. Токо, вишь, со гневом-то ко многим и страх прибился. Мало кто отважился к старейшине присоединиться.
Ну, кого собрал, с теми пошел к ведунье, возмездия, значит, требовать.
Знамо дело, ведунья — баба не дура. Видит, мужики толпой привалили, распаленные, на мир не настроенные… Отказалась на глаза показываться. Мужи тогда пригрозили хату спалить. Ведунья, ясно, на крыльцо. Смотрит беспокойно: лица все перед ней красные, очи гневом пылают, ноздри, точь у вола, раздуваются. Поднабрала гонору. Зачем явились, спрашивает, почем как с шавкой какой говорите. В ответ, знамо дело, ливень проклятий да брани. Токо старейшина прогудел внятно: «Грозила ли ты, — говорит, — моему сыну, колдунья?» А та ему: «На кой мне твой, — говорит, — сопляк сдался?» Мужи, ясно, забурлили. Виновна да еще огрызается! Старуха, несчастная, пыталась разобрать гомон ихний, понять, значит, в чем провинилась. Ан нет, как пчелы в улье: жужжат, а не пойми что.
Старейшина еле утихомирил мужей, опосля потребовал от ведуньи ответа ясного: да аль нет. Ведунья испужалась не на шутку, кричит: «Да вы что, ополоумели все? Видали ль вы от меня зло когда?» Токо договорить ей не дали, снова возмутились. «Сжечь ее! Утопить! — кричат.
— Молчи, карга! Врешь, старая!» Ирод какой-то камнем швырнул. Старуха — бряк, голова в крови. Мужи и замолкли враз.
Старейшина насупился, хотел суда, да не такого. «Кто бросил? — справшивает. Да токо тут, вишь, мужи немыми оказались. «Я спрашиваю, кто это сделал?» — кричит старейшина.
Молчание, робкие взгляды… — Пакостника не нашли, — вздохнул лесовой, — да и не больно хотели. Для них ведунья виновна, и, сталбыть, ничто не заставит их думать иначе.
Хоронить старуху как бы не стали — бросили в ближайшую трясину. А через три луны и чахотка ушла.
С тех пор деревня относится к колдунам с подозрением. Вот. Не ведаю, что было бы с волхвами, коль их еще ранее князь не изгнал.
— Да как же можно! Колдуны колдунами, а прислужники божьи — это другое. Или тут все крестятся?
— Крестятся, — усмехнулся леший, — когда князь приедет. А сердцем старым богам верны. Капище-то разрушено, а капь стоит. Видимо, и сам князь боится разгневать сварожичей.
